Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Они выпили игристое, почти не разговаривая, что возбуждало ещё больше любопытства у чувств. Игристое кончилось быстро, словно оба страдали страшной жаждой, которую можно было утолить только шампанским. Оба улыбались, посматривая друг на друга. Надо было что-то делать. Можно было бы лечь спать, так рано, можно было бы переспать, но ещё не был подписан брачный контракт.

– Может, в ресторан? – скромно заявил Он.

Она уже знала, что его зовут Владимир.

– Можно, – «Сто лет не была в ресторанах, – подумала про себя Марина. – Это шампанское или влюблённость?» – никак не могла она определиться пока они пробирались вагонами к вагону-ресторану, пропуская через себя кадры внутренней жизни других людей, временно поселившихся в поезде. Плацкарта, словно стихия неожиданно возникших хозяйств с разными запахами и вкусами. Но Марину это нисколько не беспокоило, беспокоило другое. Странная лёгкость, будто выбившаяся из окна занавеска, флиртующая с ветром, трепыхалась в её груди. После первой она сказала, что любит мужчин. После первой он сказал, что она целует его, словно он огурец солёный. После второй она подумала, что разучилась совсем целоваться, но шампанское играло в свою игру и Марина неожиданно для себя спросила:

– Я тебе нравлюсь?

После второй он ответил:

– Мне нравятся женщины, но ты особенная.

После третьей она его целовала, как леденец, после третьей он был уверен. После четвёртой она сказала:

– Я не курю, и закурила.

После четвёртой он заказал пятую. После пятой целоваться им надоело. После шестой она замолчала. После шестой закурил он. После седьмой она рассказала про своего первого. После восьмой Марина хотела выдумать про последнего. После седьмой он взял её за руку и сказал: «Последнего я, кажется, знаю».

Ночью она почти не спала, она следила за дыханием соседа и каждое движение его тела будоражило её фантазию. Тот, напротив, выключился, как только они вернулись. Неизвестно, что им помешало лечь вместе: то ли отсутствие настойчивости с его стороны, то ли нерешительность с её, то ли узкая полка. Свет, что бросали бесконечно фонари в поезд, делал изображение в купе чёрно-белым. Она как будто оказалась в каком-то старом фильме советской действительности, где секса не было и не могло быть. Иногда Марине казалось, что вот-вот попутчик протянет ей руку с соседней полки, а она уже не сможет ему отказать. Ей тоже очень хотелось взять его руку, будто та сейчас была очень нужна, как инструмент, при помощи которого Марина могла бы смастерить какую-нибудь забавную вещицу, к примеру, личную жизнь.

Но руки не было, точнее сказать, они бездействовали, только свет фонарных столбов бросал чёрно-белые контуры одного и того же пейзажа купе. Хотелось самой простой любви, любви самой обыкновенной, с которой она могла бы не только ложиться спать, но и просыпаться.

Через сутки утро будет уже другим, типичным, а совсем не эпичным, как сейчас. Вспомнила она любимое слово своего сына. Утро, где самая обычная кухня, самый обычный кофе, кот грызёт под ногами свой завтрак, кофе вдыхает её тепло, ароматная чашка клеится то и дело к губам. Телевизор не слышит и талдычит своё. Она напяливает на нос, словно очки, окно, мама входит и спрашивает:

– Почему ты всё время смотришь в окно? Что там такого?

– Погода.

– Хватит пялиться на неё, так ты век не найдёшь любимого мужа.

– Найду нелюбимого.

– Снова?

Потом она слышала, как он тихо собирает свои вещи. Марина всё ещё притворялась, что спит. И вот уже поезд скинул скорость, замедлился и, наконец, встал. Гость её одиночества постоял немного в нерешительности перед ней, зная, что она давно уже не спит, а может, и вовсе не спала, потом улыбнулся и губы его вместо «До свидания», собрав всю свою смелость вдруг произнесли: «А замуж пойдёте?»

– Да, сейчас только платье накину, – неожиданно для себя удалось ей пошутить. Про себя она отметила, что чувство юмора легко размножается в благоприятных условиях.

Они посмеялись, затем он вышел, она осталась.

Снова наступила странная тишина её личной жизни. Она попробовала читать книгу, но та не читалась. Марина задремала в розовой пелене рассвета, словно в несбыточной мечте.

Дверь откатилась по своим рельсам, по ходу поезда, будто возомнила себя локомотивом, за которым последует целый состав из соблазнов и прикосновений.

Стук в дверь заставил вздрогнуть её. А когда сдвинувшись, на границе личного и общественного, на границы сна и бессонницы, дверь нарисовала лицо проводницы, и вовсе отпрянула от мужчины и стала нелепо поправлять свои сбившиеся в нетерпеливые локоны волосы.

– Чаю хотите? – улыбнулось большое лицо.

Марине так и захотелось закричать ей: «Да какой на хрен чай, разве по моему лицу не видно, чего я хочу?»

– Да, пожалуй.

– Хорошо, сейчас принесу. Вам с сахаром? – спросила проводница приторно.

«Нет, мне с солью», – снова комментировал её внутренний голос. Женщины всё время входили в её жизнь в самый неподходящий момент. И какими бы рафинированными не были их слова и поступки, их сахар в итоге становился чистым ядом.

– Да, если можно, – придала она ускорение словам, взмахнув своими длинными ресницами. «Яд так яд. Хочу наслаждаться».

Марина вновь проснулась от стука в дверь, это воскресла проводница, она принесла чай и ушла.

– Пора вставать, – сказала себе Марина, завернулась в одеяло и проспала всё на свете. Жизнь складывалась пока не так, как хотела, такую не жалко было менять на сон.

Мы зашли в кино. Точнее сказать, Алиса меня затащила, она сказала, что ей и мне тоже необходимо посмотреть этот фильм, на грани безумия. Экспериментальное кино, кадры которого часто выходили за грани реальности, пытаясь включить воображалку зрителей.

Это был политический детектив, в течение двух часов положительные герои морщили лоб, сыщики пытались схватить зло, зная, что зло неуловимо. Преступник самодовольно продолжал бороться с численностью населения, у него был оригинальный метод её переписи (он всё время что-то записывал в свой блокнот, надо отметить, что точно в такой же блокнот записывал что-то и детектив, в итоге оказалось, что блокнот был один на двоих). Может, преступник ненавидел людей, потому что они его достали, как кусок дикого мяса из морозилки, и выведя на чистую воду в кастрюльке, пытались сварить из него суп, может, просто любил стрелять ещё со школы, а рядом не было тира или мишени не падали, или у него кончились деньги, а он честный налогоплательщик думал: уж лучше кого-нибудь замочить, чем просрочить кредит и отчитываться в налоговой и подставлять государство. Он не любил Пени (так звали его девушку, лёгкого поведения, он это понял, когда она попросила больше чем обычно, в конце они смылись вместе, прихватив деньги алчного детектива) и нечем было платить квартплату, поэтому продолжал хладнокровно, пока ему уже не наступили на хвост, приставив к виску отверстие 45-го калибра (будь он котом, кричал бы: «Стреляйте! Только слезьте с хвоста, мне больно!»).