Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Скоро пришла Алиса. Мы поцеловались, и она села рядом, достала блокнот и ручку. Пока я наливал ей чай, она что-то увлечённо рисовала в своём блокноте.

– Что ты там карябаешь? – пододвинул я ей чашку.

– Пушки.

– Какие такие пушки?

– Вот, – показала она мне свои художества.

– Пушки в форме мужских гениталий. Дизайнерский подход к войне?

– Нет, просто хочу тебя.

– А зачем мы тогда сюда пришли? – спросил я её, всё тише делая громкость, потому что людей вокруг стало много, по крайней мере все сидячие места уже были заняты.

– Слушать твоего друга.

– Это неравноценный обмен, – заметил я, как гений занял место напротив. Не то что бы я считал гениальной его писанину, я никогда не был критиком, что судить об этом, его гений заключался в том, как он за несколько месяцев сумел занять место в партере, среди маститых уважаемых писак современной литературы.

– Добрый вечер, – начал ведущий вечера. Я посмотрел на Томаса, который уже сидел за столиком на сцене в компании своей новой книги. Он улыбался и разглядывал толпу до тех пор, пока наши глаза не встретились и не начали трепаться о роли женщины в этой грёбаной жизни. Его глаза были рады, что я пришёл не один. Я снова посмотрел на Алису, она стала серьёзной, закрыв блокнот и откатив пушки глубоко в тыл.

«– Девушка, как вас зовут?

– Вы так позвать не сможете.

– Какие красивые руки.

– Я знаю.

– Глаза какие роскошные.

– Спасибо, я помню.

– А голос…

– Что голос, вы всё равно не слышите… Сейчас вы опуститесь ниже, коснётесь груди словами и вспомните Айвазовского.

– Откуда вы знаете?

– Я только что с мужем вернулась с Карибского моря».

После этих слов Томас улыбнулся хитро, опустил глаза и стал из-под век ждать реакции публики. Его тщеславие хотело принять ванну признаний немедленно. Публика тоже тихо улыбалась, открыв краны своих чакр и наполняя ту самую ванну восхищением. Кто-то не выдержал и захлопал, ванна вмиг наполнилась пеной аплодисментов. Томас нырнул в неё с головой, оставив лёгкое: «Спасибо». Он действительно умел сочинять стихи на ходу, неординарные, но близкие каждому.

– А где вы встретили свою любовь? – спросила девушка скромно, набравшись мужества задать вопрос. Она поднесла эскимо микрофона к самым губам, отчего голос её стал шоколадным и проникновенным.

– Я часто встречал её в кафе по утрам. Однажды мне всё это надоело. Теперь встречаю по утрам её дома, – незамысловато соврал Томас.

– Вы с ней часто ссоритесь? – почувствовала вкус интервью та же девушка, голосу которой трудно было отказать.

Томас немного замешкался, ища за улыбкой ответ:

– Не важно, что было вчера, скажи своей женщине пару ласковых слов, если огрызнётся, то значит, она дура, если поцелует тебя, ты счастливчик, если не скажешь, значит, ты дурак.

– Можно ещё? Ещё стихов.

– Хорошо, – посмотрел в потолок Томас, будто взывал с этой же просьбой к музе. – Давайте тему.

Я посмотрел на свою: Алиса сидела не шелохнувшись, уже с книгой Томаса в руках. Казалось, она не слушала и не читала. Просто находилась рядом со мной.

Из зала кто-то крикнул: «Публика». Томас взял микрофон.

– Смеркалось. Вечер выдался творческий. – Голос Томаса был мягкий и глубокий, он умел надавить на слова так, чтобы они приняли ту самую обтекаемую форму, эргономичную слуху. – Люди стремились к культуре, кто на концерт, кто на выставку, на встречу к художнику или писателю. Им не терпелось понять, чем балует или балуется этот застенчивый гений. Что он пьёт, если пьёт, что он курит, наверняка ведь он курит. Что его заставляет слагать элементы настолько талантливо, мешать вещества впечатлений, на каком подоконнике вырастить можно не кактусы, а растения. Вопросы сложены в стопки. Закат, камерный зал и занавес: он смотрит на публику – люди как люди, они на него – чел как чел, ничего в нём особенного. Чем же он их купил? Хотя «купил» звучит оскорбительно, чем же? Он научился выписывать мастерски прекрасные их пороки и чудовищные достоинства.

«Действительно, чудовищные», – вновь я посмотрел на Алису, глаза которой от книги перешли к автору. Она сканировала его своими бриллиантами, те сверкали словно фотовспышка. «Неужели запала?» – ущипнул меня испуг. «Нет, тебе показалось», – положила она свою тёплую руку на мою ладонь:

– Я выйду ненадолго, – встала она и стала медленно продираться сквозь заросли коленок. «Задницы встают и уходят, отнимая моё внимание, тоже своего рода закат, взгляд его провожает до самого горизонта. О, как прекрасно сегодня падение солнца! Откуда приходят женщины. И куда они снова? Спешка, кто их торопит всё время, какая собака кусает неразделённую прелесть. Две вещи, на которые я могу смотреть вечно: огонь и броуновское движение бёдер, тот же самый огонь, они равноценны, их появление – игра на мужских достоинствах. Сильные вынуждены фантазировать, но в этом случае мечта не развивается, недоразвитые провожают закат, даже когда они просто проходят, прекрасные женские ноги по линии заурядной жизни, линии труженика, семьянина, безбожника, проповедника, преступника или блюстителя. Что-то внутри происходит, химическая реакция, сводит мозги к одной похотливой мысли. Откуда приходят женщины, которых ещё не любил».

Но я уже любил и тем самым выгодно отличался от других мужчин, которые тоже заметили как выходила Алиса. Она вышла, а я снова вошёл в зал, в котором находилось моё тело:

– Время и пространство, – вот что меня беспокоило больше всего. Если время исчислялось людьми, которыми я себя окружал в данную минуту, это была минутная стрелка моих часов, то часовая, это люди окружавшие меня в общем. Пространство выражалось предметами, которыми я себя обставил и продолжал обставлять, абсолютно не понимая, кто на них будет лежать, сидеть или просто смотреть, и будет ли это удобно другому, – философствовал Томас, постоянно заворачивая в свои слова по нескольку смыслов, таким образом, придавая первым стереозвучание. Всё верно: два уха, два канала, два смысла.

– К примеру, сейчас я смотрю на стул, на котором только что сидел человек, на который я, по сути, его посадил. Почему он ушёл? Ему стало неудобно, неинтересно, что бы ни было: он потерял время, я пространство, – объяснялся автор, как мне показалось, одухотворённый опустевшим рядом со мною стулом. Я тоже посмотрел на него, там, в открытом блокноте было нацарапано ручкой: «Жди. Я скоро вернусь».

– Вы могли бы дать характеристику настоящего поэта? – встала юная девушка с микрофоном, поправив прямоугольники своих очков.

– Настоящий поэт тот, которому оторвали руки, чтобы не улетел, выбили зубы, чтобы не целовал, вырвали язык, чтобы говорил на своём, оглушили, чтобы никто не мешал, ослепили, чтобы освещал, вырвали сердце, чтобы сварить суп, лишили чувств, чтобы сочинял, напоили, чтобы блевал, полюбили, чтобы страдал, разлюбили, чтобы умирал, убили, чтобы жил.