Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Мне заново приходится это переживать.

– Ты впечатлительный, я помню.

– Ты сдираешь с меня кожу.

– Я давно мечтала о такой кожаной куртке, – услышал я её смех.

Но ведь Реджи, как любовно зовёт её Генри, ни разу не сдалась, не закричала, не потребовала остановить к чёрту весь этот процесс съёмки. Ей становилось лучше и она улыбалась, жутко цинично шутила. «Вы ведь всем моим венам уже клички придумали, да? Свою опухоль я бы оставила как арт-объект, ведь это прикольно! К тебе приходят люди, а ты говоришь: вот смотрите, это моя опухоль!» По-взрослому мудро рассуждала о кино, о своей жизни и о своей смерти. Так спокойно, что невозможно понять: откуда в такой маленькой, в такой веснушчатой и со смешными зубами девчушке, откуда в ней столько сил? Она прекрасно знает, что умрёт, и вместо того чтобы биться в истерике, как её взбалмошная мамаша, стойко продолжает своё дело. «Если у нас не получится хороший фильм, значит, мы хреновые режиссёры, Генри».

– Куда ты пропал? Что-то со связью.

– Нет. Я читаю.

– Хватит паясничать, Максим!

– Хорошо, пойду за цветами. Ты во сколько будешь?

– Сегодня поздно. Сегодня церемония закрытия, мне нужно там быть. Все съедутся. Думаю, ты найдёшь, куда себя деть.

– Нет, конечно, куда я могу себя деть, кроме как в тебя, – не спеша шёл я через парк в направлении дома.

– Собери волю в кулак и жди.

– Волю в кулак, – посмотрел я на руку. – Как называется это занятие у итальянцев: пятеро против одного.

– Всё время всё опошлишь, – почувствовал я, как Алиса начала уже уставать, утешая меня.

– Хорошо, я что-нибудь приготовлю, – увидел пустую скамейку и припарковался.

– Отлично, я тебе позвоню.

И дальше – новые химиотерапии, новые операции, новые мечты о режиссёрской карьере. «На свою свадьбу я хочу вот такой букет!» – хитро подбадривает Регина Генри, зная, что никакой свадьбы никогда не состоится. Но она чувствует, что он страдает из-за неё, и всё время подбадривает его. Вот она квинтэссенция – высшего человеколюбия и мудрости, когда умирающий пытается избавить от страданий того, кто ещё будет жить.

Я стёр с глаз, разлагающую там моё мужество слезу.

Любовь и смерть – самое классическое и самое сильное сочетание. Мы видели сотни кинематографических смертей, красивых и не очень, зачастую не вызывающих никаких эмоций. Но наблюдать за смертью вживую (уже что-то жуткое есть в самой этой фразе «смерть вживую»), когда это не постановка, когда две секунды назад милая шутница ещё грустно улыбалась, а теперь лежит неподвижно – это испытание, описывать которое нет смысла, ибо слова здесь только всё обесценивают. Не находит слов и Генри Корра. Он лишь восторгается ей, так же, как восторгался в каждом кадре, в каждой, пусть и самой тяжёлой, сцене. Восторгался, когда её рвало в пластиковое ведро, когда она с грубым швом на животе лежала на надувном матрасе, когда она руками сдирала волосы, когда она доживала последние дни рядом с ним.

«Надо жить, пока она прекрасна, надо любить, чтобы она была прекрасна», – посмотрел я на солнце, как на жизнь, погрелся в его славе. Свернул свой сияющий глянец, потом следом свернул и бумажный. Сунув его в сумку, двинулся к своему урбанизму.

Алиса: Что с фотографом?

Максим: Всё нормально. Вот её ответ: «Максим, может, всё же для знакомства я вас пофоткаю немного где-нибудь… впервые увидеть вашу невесту в день свадьбы – это как-то не делается так… Думайте. Днём – перед моей работой, сейчас вообще-то на улице фотографировать надо где-то до 6. Позже уже как-то – НЕ ТО! Даже, если солнце, то всё равно это мгновенно уходит».

Алиса: Хм. Что делать? Это же не так всё важно. Нам чуть-чуть.

Максим: Обещала выбрать день.

Алиса: Это обязательно?

Максим: Да ладно, это же несложно.

Алиса: Цена?

Максим: Я так думаю, это бесплатно, вечером ей напишу ещё.

Алиса: А за свадьбу?

Максим: Пока не сказала.

Алиса: Ладно, но в целом она готова и согласна? Вообще мне кажется, она слишком серьёзно всё воспринимает.

Максим: Свадьба – это всегда серьёзно.

Алиса: Для тебя-то? Ты машину заказал?

Максим: Да.

Алиса: Я всё.

Максим: Отлично, жду, у Сенной будешь позвони, я тебя встречу, зайду пока на рынок.

Алиса: Хочу. На коленки, скорее. Забраться.

Максим: Время рассады: сажать твою попку на мои коленки.

Я медленно продирался сквозь суету расходов и прибыли. Базар кипел одним ярким компотом овощей и фруктов. В его урожайной суете я вдруг увидел мальца лет четырёх, который понуро брёл среди торговых рядов. Ручку мальчонки оттягивала огромная белая коробка из-под торта. Картонный короб бил его острыми углами по ногам и уже не радовал начинкой. Мальчик с надеждой вглядывался в полы взрослых пальто, словно мамонтёнок, который искал маму по цвету шкуры. Его щёки катали слёзы. Он шёл прямо ко мне. В груди у меня защемило, и даже навернулась слеза, совсем не та, что сейчас только вытер пацан со своего лица, слеза какого-то глупого сочувствия и жалости. Мне сразу захотелось усыновить его или хотя бы помочь найти мать, но та опередила меня. Она настигла сына сзади, нагнулась к нему и сначала как следует отругала, потом обняла так крепко, что глаза её заблестели.

Марина знала, в чём её проблема. Иногда она абсолютно не любила себя. Именно это не давало ей заострить свои чувства на ком-то ещё. «Как можно было так не любить себя? Как?» – задавала она себе один и тот же вопрос, здороваясь за ручку с холодильником, и тут же одёргивая свою. Внутри белого холодного шкафа в коробочке лежали свежие пирожные с ореховым кремом. Как можно было так себя не любить, лечь спать, так и не отломив от них ни кусочка.

Я открыл холодильник, там снег, мороз, тишина, рыба плыла к весне и хрустально замерла, в жабрах её как будто застряли слова, рядом горка замороженных куриных сердец. Я достал несколько кубиков льда, чтобы впрыснуть внутривенно себе вместе с виски: «Есть такие сердца, куда весна никогда не придёт», – вспомнил я про одну и закрыл морозилку.

Череп всегда был наполнен умыслом, а кажется смыслом. Худели чувства, полнота им не грозила, они бежали прочь, как пузырьки игристого в бокале, в пространство вырываясь ностальгией, ни слова (она мысленно за ними) сбежала… А я всё ждал, когда вернётся, четвертование души уже случилось. Лишь через некоторое время, когда уже привык, я понял, что не вернётся: иди, сшивай своё отрепье и в памяти провал задвинь расшатанную мебель. Я понимал, что уже не ворвусь в её темноту без штанов, крикнув бессердечному чувству её: «Займись же мною, любовь, что-то мне стало скучно!»