Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Максим: Что так рано встала?

Алиса: Чтобы выходные были длиннее. У меня будильник на 8.30 стоит. Я всегда в это время встаю).

Максим: На тебя это не похоже.

Алиса: Вру, сестра разбудила.

Максим: Сестра – это хорошо.

Алиса: Да, но муж лучше. А ты, на чём ты спишь, на диване?

Максим: Да, на новом, который мы с тобой раскачивали летом.

Алиса: Как там спится?

Максим: Не к кому было прижаться.

Алиса: Только к холодной коже дивана)

Алиса: У вас сегодня торжество намечается?

Максим: Думаю в субботу, папа приедет из пансионата.

Вечерами, как всякий курортник, я выходил на балкон за порцией кислородного коктейля, долго смотрел вверх, туда, где была одна сплошная луна в объятиях тёмного южного сумрака. Луна неожиданно стала квадратная, сквозь линзу накатившей слезы. Нет, это не были эмоции, даже не яркий свет небесной фары, дым попал в глаза. Я бросил недокуренную сигарету вниз. Та летела долго в глубокую бездну, ударилась об асфальт, оставив брызги искр: «Даже окурок может возомнить себя кометой». Я стоял в полной тишине, пока Бенни Гудман не начал свой вечерний концерт, как и вчера, как и пять лет тому назад, от балкона снизу всегда пахло хорошей музыкой и травой. И вот уже сигарета пошла по кругу, я тоже затянулся, потом Рей Чарльз, потом Чарли Паркер, погружая эту ночь всё в большую эйфорию, иногда меня тянуло крикнуть Катю, чтобы та заварила кофе, пока мы тихо болтали:

Сигаретка, снова сделав круг, возвращалась ко мне, потом к Рею Чарльзу, потом Чаку Берри, потому что Паркер уже ушёл, потом к соседке с верхнего этажа, ранним утром, как и вчера, как и пять лет назад, но ей это не пошло на пользу, она нервничала, она кричала на свою бедную старую мать, которая ночевала у неё, у дочери, мать, что каждое утро уходила к другой своей дочери, мать, которая собиралась «как копуша», которая надевала задом наперёд свою кофту «как недотёпа», которая завтракала «как свинка», и из-за которой соседка могла опоздать на работу. Бедная мать понимала свою дочь, она знала, что стоит ей, матери, только уйти, и у неё не все будут дома. Она тянула время из милосердия. Она знала, что истерика продлится не более часа. Я вспомнил кричащий рот Марины, какой же он был выразительный, губы как у Бетти Картер, жаль только, что голос другой, да и песню хитом нельзя было назвать.

– Может, застелем прежде постель? – заговорил в жене практический романтизм.

– Давай! – резко оторвал я своё тело от неё, да так, что свалился с кровати.

– Не убился? – встала жена и, переступив через меня, подошла к комоду, где хранила бельё. Ящик выкатился настолько плавно, что показалось, будто он сам кинулся в её тёплые ласковые руки.

– Не дождёшься! – наблюдал я за женой, которая уже пролила ситцевое молоко на кровать и начала поправлять волны ткани, создавая штиль морю предстоящей любви. Впрочем, для женщины это была самая важная функция: уметь выравнивать шероховатости диванов, кушеток, кресел-качалок, отношений.

– Молоко не прокиснет? – вещал я с пола.

– Пусть лучше молоко, чем диван, – подхватила мою мысль жена. – Кто последний, тот выключает свет, – нырнула она в хлопковое поле постели.

– Я готов выключать его каждую ночь, чтобы остаться для тебя таковым навсегда.

Слова, словно птицы, вырывались стаями из её рта, некоторые гнездились в моих ушах, самые ловкие западали в душу. Где-то в девять утра всё стихало, как и пять лет назад, я мог спать дальше, как и пять лет назад.

Максим: На расстоянии всё похоже на мечту.

Алиса: У вас и мечта имеется?

Максим: Да, целых две. Взять вас и не отпускать.

Алиса: Когда будете брать?

Максим: Через два дня.

Алиса: Точно?

Максим: Абсолютно.

Алиса: В таком случае, что вы думаете об обещаниях?

Максим: Женщину невозможно взять в кредит.

Алиса: Это уже было, но всё равно я тронута.

Максим: Неужели я не первый?

Алиса: А я?

Максим: Вы нет.

Алиса: Значит, был кто-то ещё?

Максим: Разумеется.

Алиса: Как ты с ней познакомился?

Максим: Самое обычное идеальное знакомство.

Алиса: Это как?

Максим: Когда я посмотрел на неё и забыл, что я должен сказать, чтобы она услышала, она тоже смотрела на меня… Так прошло несколько лет, мы смотрим глаза в глаза, и не думаем, что сказать, потому что мы и так понимаем друг друга. Но это была не любовь, влюблённость, она тоже может перерасти в хроническую. Я знал одну красотку, что бродила по весеннему городу, принимая взгляды симпатичных мужчин, будто хотела собрать большую коллекцию восторженных мотыльков, которую смогла бы потом обменять на одну большую любовь.

Алиса: Ну, и как, обменяла?

Максим: Да, я на ней женился.

Алиса: Надеюсь, ты только со мною такой добрый?

Максим: Будь уверена.

Алиса: Почему мне всё сходит с рук?

Максим: Скажи спасибо твоим ногам. Я хотел сказать, что всю жизнь искал такую как ты.

Алиса: Значит, не зря живёшь.

Мысли въедались в меня воспоминаниями и обгладывали потихоньку, смакуя каждое слово. Кожа моя ещё помнила, где пальцы Алисы вгрызались в неё, как в почву, будто она пыталась докопаться до души сквозь пронзительные стоны чаек. Те сообщали, что рыба отошла от берега, но скоро вернётся, надо только подождать. Белые кавычки, одни из них парили над морем, другие же кочевали на берегу, каждая со своим повествованием. Возвращаясь вдоль моря, я прошёл сквозь рынок, надрав там на прилавках свежей зелени и набрав из его родника домашнего вина. Потом сел на скамейку в парке, открыл вино и сломал лаваш, из которого садануло летней жарой.

Под ногами воробей шустро клевал горбушку, та была в пять раз больше него. Он то и дело суетливо дёргал башкой поглядывая по сторонам, чтобы никто не подлетел и не отнял. Наконец он проделал дыру в буханке и вскоре скрылся в домике, потом прогрыз клювом окно, и уже через него стал следить за обстановкой. Все хотят жить в хлебном доме. Я вспомнил жену, которую долго облизывали другие ухажёры, пока не отвалились, понимая, что я уже никого не подпущу к кормушке. Выбора у неё не было.

Деревья ловили зелёными руками в свои капканы птиц и, подержав немного, отпускали. И снова ловили и снова отпускали. Такая летняя забава нравилась и тем и другим.

Первые, волнуясь, пересчитывали купюры. Ветер провоцировал их на игру, пытался, словно заправский шулер, вытрясти из них хоть доллар, но те расставались с деньгами неохотно. Наученные осенним опытом, они перешёптывались между собой тревожно. Ещё свежи были предания, когда их обобрали до нитки, оставили в чём мать родила. Они дорожили деньгами, будто люди, ещё больше раздражаясь и галдя. Ветер, правда, скоро стих, поняв, что дело пустое, оставил всех в покое.