Гийом Мюссо - Девушка и ночь

Не переставая вертеть в руках сигару, он прищурился, будто силился что-то вспомнить.

– Последний раз она явилась перед рождественскими каникулами. И даже принесла результаты теста на беременность, чтобы я стал сговорчивее.

– Выходит, она носила твоего ребенка?

Он разгорячился:

– Ну разумеется, нет!

– А ты откуда знаешь?

– Это не совпадало с ее циклом.

Объяснение звучало неубедительно. Как будто он не имел ни малейшего представления о том, что говорил. Как бы то ни было, Ришар всегда врал без зазрения совести. Но куда хуже было то, что через какое-то время он уже сам искренне верил в свою ложь.

– Если ребенок был не от тебя, тогда от кого?

Он ответил без запинки:

– Думаю, от того дурачка, который потрахивал ее втихомолку. Ну, как бишь его звали, того треклятого философа?

– Алексис Клеман.

– Да, точно, Клеман.

И тут я спросил его с самым что ни на есть серьезным видом:

– Может, ты знаешь, куда пропала Винка Рокуэлл?

– А что я должен знать? Ведь ты не думаешь, что я имею к этому какое-то отношение? Когда она исчезла, я был в Папеэте с твоими братом и сестрой.

Довод был железный, и тут я ему верил.

– Как думаешь, почему она не забрала с собой те деньги, сто тысяч франков, перед тем как исчезла?

– Понятия не имею, к тому же мне на это совершенно наплевать.

Отец раскурил сигару, от которой потянуло едким дымом, и снова взял пульт. Он прибавил звук. Джоко явно уступал Надалю. Теннисист с Майорки вел 6–2, 5–4 и уже мог безо всякой опаски проиграть в финале.

В комнате уже было не продохнуть. Я собрался было на выход, но Ришар, прежде чем дать мне уйти, преподал мне последний жизненный урок:

– Со временем, Тома, ты станешь тверже духом. И поймешь, что жизнь – это борьба. Коли ты так любишь литературу, возьми да перечитай Роже Мартена дю Гара [113], который писал: «Существование в целом есть борьба. А жизнь – это продолжительная победа».

После разговора с отцом меня с души воротило, к тому же он не сообщил мне ничего нового. Когда я вернулся в кухню, мать уже успела прибрать мои коробки и теперь колдовала у плиты.

– Собралась вот испечь абрикосовый пирог, как ты любишь.

Чего-чего, а эту черту ее натуры я никогда не понимал, эти ее перепады настроения. Иной раз Аннабель вдруг преображалась, меняясь на глазах. Она становилась более мягкой и сговорчивой, как истинная уроженка Средиземноморья, словно итальянская кровь в ней побеждала австрийскую. В ее глазах вспыхивало что-то похожее на проблеск любви. Я как одержимый ждал, когда же появится эта заветная искорка, и молил, чтобы она наконец разгорелась, надеясь, что она станет предвестницей неугасимого огня. Но едва затеплившаяся искорка всякий раз быстро затухала, как недолго тлеющий уголек. Со временем я научился не обманываться на этот счет. Ответ мой был короткий:

– Не стоит утруждать себя, мама.

– Но мне это совсем не в тягость, Тома.

Я перехватил ее взгляд и спросил: «Зачем тебе?» Она сняла шиньон. Волосы у нее были белые, как песок на антитбских пляжах. Светлые аквамариновые глаза лучились чистотой. Я продолжал свое: «Ну почему ты такая?» В такие дни, как сегодня, взгляд ее казался столь же чарующим, сколь и непостижимым. Мать, эта иностранка, даже снизошла до улыбки. Я присматривался к ней, пока она доставала из шкафа муку и блюдо для пирога. Аннабель была не из тех женщин, за которыми позволяют себе ухлестывать мужчины. Она была сама неприступность. Казалось, она явилась из неведомого далека, с какой-то другой, недостижимой планеты. Я и сам, пока рос у нее под боком, всегда думал, что она слишком … Слишком изысканная для нашей ничтожной жизни и слишком яркая, чтобы делить жизнь с таким типом, как Ришар Дегале. Как будто ее место было среди звезд.

Прозвенел звонок на воротах, и я вздрогнул.

– Это Максим! – бросила Аннабель и нажала на кнопку, чтобы открыть ворота.

Откуда у нее этот веселый тон? Она пошла встречать моего друга, а я вышел на веранду. Надел солнцезащитные очки и увидел, как бордовый «Ситроен» въехал в автоматически открывшиеся ворота. Я следил взглядом за многоместным автомобилем, который, проехав по бетонной дорожке, остановился за «Родестером» матери. Дверцы машины открылись, и из нее вышли девчушки, которых привез с собой Максим. Две миниатюрные и на удивление симпатичные брюнеточки, как будто хорошо знакомые с моей матерью, с милой непринужденностью поздоровались с ней за руку. Максим должен был наведаться в комиссариат по неофициальному приглашению Венсана Дебрюина. И раз уж Максим вернулся, да еще не один, а в компании своих дочурок, стало быть, беседа прошла вполне благополучно. Когда Максим в свою очередь выбрался из машины, я попробовал угадать, что у него на душе по выражению его лица. Я махнул им рукой, и в этот миг у меня в кармане зазвонил телефон. Я мельком глянул на экран. Звонил Рафаэль Бартолетти, мой «персональный фотограф».

– Чао, Раф! – сказал я, включив телефон.

– Чао, Тома! Я по поводу фотографии твоей подружки Винки.

– Я знал, что она тебе понравится.

– Она так меня заинтриговала, что я даже попросил своего помощника сделать с нее увеличенную копию.

– Неужели?

– Обрабатывая ее, я вдруг понял, что, собственно, меня так смутило.

Я почувствовал, как у меня закололо в животе.

– Говори же!

– Я почти уверен, она улыбается не своему партнеру. И смотрит она совсем не на него.

– Как же так? Тогда на кого?

– На того, кто стоит метрах в шести-семи слева от нее. По-моему, твоя Винка на самом деле даже не танцует с тем типом. Это только кажется.

– Ты хочешь сказать, что это фотомонтаж?

– Да нет же, но фотографию наверняка отредактировали. Уж ты поверь, ragazza [114]улыбается кому-то другому.

Кому-то другому…

Я ушам своим не поверил, но тем не менее поблагодарил Рафа и пообещал держать его в курсе дела.

Для очистки совести я отправил Пьянелли эсэмэску, чтобы узнать, ответил ли ему Клод Анжевен, бывший его главный редактор, который должен был знать, кто сделал эту фотографию.

После этого я спустился по лестнице к стоявшим на лужайке матери, Максиму и его дочерям. Я сразу заметил у него под мышкой объемистую папку и вопросительно посмотрел на него.

– Потом расскажу, – шепнул он мне, доставая с заднего сиденья сумку, из которой выглядывали плюшевая собачонка и резиновый жираф.

Максим познакомил меня со своими чадами, двумя бойкими очаровашками с ослепительными улыбками, и благодаря их невинным проделкам мы на несколько минут забыли наши заботы. Эмма с Луизой были обаятельные, веселые говорушки. Глядя на мать – и даже на отца, который присоединился к нам, – Максим был другом дома. Я и представить себе не мог своих предков в ролях деда и бабки и даже подумал, что Максим некоторым образом занял в нашей семье мое место, которое я оставил, когда уехал из дома. Но при всем том я не ощущал ни малейшей горечи. Напротив, я считал своим долгом оградить его от нашего прошлого, и это казалось мне куда более важным.