Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

За свою долгую жизнь я как будто не раз обращал внимание, что когда я начинаю влюбляться или даже когда уже влюблен, но еще не сознаю этого, мне снится один и тот же сон, сводящий меня в предрассветных сумерках с предполагаемой inamorata при довольно инфантильных обстоятельствах, отмеченных теми волнительными и острыми моментами, что я изведывал, будучи и мальчиком, и юношей, и безумцем, и старым умирающим сластолюбцем. Ощущение повторения («как будто не раз обращал внимание») — это, вполне возможно, чувство врожденное: тот сон, к примеру, мог мне привидеться лишь один или два раза («за мою долгую жизнь»), а его привычность — только пипетка, которая прилагается к каплям. Место, в котором разыгрывалось сновидение, напротив, не было какой-то известной мне комнатой, но только подобием тех спален, в которых мы в детстве просыпались после святочного маскарада или летних именин — в большом доме, принадлежавшем каким-то чужим людям или дальним родственникам. Казалось, будто кровати, точнее, две детские кроватки, принесенные и поставленные к противоположным стенам, находятся и не в спальне вовсе, а в пустой комнате неясного назначения, где, кроме двух этих раздельных кроватей, другой мебели нет: во снах, как и в старинных новеллах, хозяева или ленивы, или чересчур расчетливы.

Итак, на одной из кроватей я пробуждаюсь от какого-то второстепенного сна, имеющего лишь справочное назначение, а на другой, стоящей у стены справа (направления также были представлены), лежит девушка, почти девочка — моложе, тоньше и радостней Аннетты в этой именно версии сна (лето 1934 года, дневное время) — и игриво и негромко говорит сама с собой, хотя я с приятным учащением пульсации внизу догадываюсь, что она только притворяется, а на деле воркует мне во благо, чтобы привлечь мое внимание.

Следующая моя мысль (от которой пульсация усиливается): как странно, что мальчику и девочке постелили в одной временной спальне — надо думать, по ошибке или, быть может, оттого, что дом полон гостей, а расстояние между двух кроватей, отделенных пустошью пола, сочтено кем-то достаточно большим для соблюдения приличий, когда речь идет о детишках (мой средний возраст всю жизнь составляет около тринадцати лет). К этой минуте чаша наслаждения уже была наполнена до краев, и, пока она не расплескалась, я на цыпочках перебегаю по голому паркету в ее постель. Моим поцелуям мешают ее светло-русые волосы, но тут губы находят ее щеку и шею, а ночная сорочка у нее на пуговках, и она говорит, что горничная вошла в комнату, но уже слишком поздно, я не могу остановиться, и горничная, тоже красавица, смотрит на нас и смеется.

Сон, приснившийся мне спустя месяц после встречи с Аннеттой, ее образ в этом сне, эта ранняя редакция ее голоса, мягкие волосы, нежная кожа, околдовали, поразили меня небывалой радостью — радостью открытия, что я влюблен в маленькую госпожу Благово! В ту пору наши отношения еще оставались формальными, даже сверхформальными, и я, конечно, не мог пересказать ей содержание сна с требуемой живостью и откровенностью (как делаю в этих записках), а ограничиться признанием «Я видел вас во сне» значило все испортить топорной пошлостью. Я поступил много честней и мужественней. Прежде чем признаться ей в том, что она, говоря о другой паре, нарекла «серьезными намереньями», и даже еще прежде того, как отгадать загадку, отчего я на самом деле полюбил ее, я решил сообщить ей о своем неизлечимом недуге.

Она была грациозной, она была апатичной, она была в некотором отношении ангельски чистой, а во многих других — удручающе глупой. Я же был человеком одиноким, легкоуязвимым, потерявшим от вожделения голову, но все же не настолько обезумевшим, чтобы не предупредить ее посредством яркого примера (частью — схематическое описание, частью — лабораторный опыт), с чем она столкнется, согласившись выйти за меня замуж.

Милостивая государыня

Анна Ивановна!

Прежде чем устно сделать Вам предложение чрезвычайной важности, я прошу Вас присоединиться ко мне в проведении эксперимента, который лучше всякой ученой статьи раскроет Вам одну существенную грань смещенного кристалла моей души. Итак, приступим.

Время действия, если Вы позволите, — ночь. Я лежу на спине в своей постели (в подобающем виде, разумеется, и все мои органы пребывают в благопристойном покое) и воображаю обычную ситуацию в обычном месте. Ради пущей чистоты нашего опыта давайте условимся, что представляемое нами место — вымышлено. Вот я выхожу из книжного магазина и останавливаюсь на краю панели, собираясь перейти улицу и направляясь в маленькую тротуарную кофейню точно напротив. Автомобилей в поле зрения нет. Перехожу. Вижу себя подходящим к кафе. Полуденное солнце заняло один из стульев и половину столика, остальная же уличная часть кафе весьма заманчиво пустует: нет ни души, ничего, кроме блестящих последствий только что прошедшего дождя. Но тут я резко останавливаюсь, вспомнив, что у меня был зонтик.

Я не хотел бы, глубокоуважаемая Анна Ивановна, нагонять на Вас тоску и тем более рвать на части эту третью или четвертую несчастную страничку — с тем невыносимым криком, какой издают только казнимые листы бумаги, — но предложенная сцена еще недостаточно условна и схематична, так что позвольте мне ее переснять.

Я, Ваш друг и наниматель, Вадим Вадимович, лежу навзничь в идеальной тьме (только что мне пришлось встать, чтобы получше завесить луну, которая проглядывала между складок двух абзацев), воображая эфемерного Вадима Вадимовича переходящим улицу от книжной лавки в тротуарную кофейню. Заключенный в собственную вертикальную форму, я смотрю не вниз, а вперед и посему только косвенно знаю, как выглядит передняя сторона моей упитанной фигуры, как мелькают носки моих туфель и какого размера прямоугольный сверток у меня под мышкой. Я воображаю себя проходящим двадцать шагов, каковые надлежит сделать, чтобы оказаться на другой стороне улицы, затем с непечатным ругательством замирающим на месте и решающим вернуться за зонтиком, забытым в магазине.

Вот тут-то и проявляется мой, еще никем не названный недуг; вот тут, дорогая Анна (Вы должны мне разрешить обращаться к Вам по имени — я на десять лет старше и серьезно болен), происходит что-то ужасно неладное с моим ощущением направления, или, вернее, с моей способностью совладать с умозрительным пространством, поскольку в этот момент, лежа в постели в совершенной тьме, я не в силах в уме выполнить простой разворот (действие, выполняемое мною в реальной жизни без запинки!), который позволил бы мне тут же увидеть в своем сознании только что пройденную часть асфальта — перед собой и витрины книжного магазина — перед моими глазами, а не где-то там сзади.