Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

Однако вернемся к добродетельной Нинели.

При рождении (1902) ей дали имя Нонна, а двадцать лет спустя переименовали в Нинель (или Нинеллу), удовлетворив ходатайство ее отца, Героя Труда и Пресмыкательства. По-английски она писала его Ninella, но друзья звали ее Ninette (Нинетта) или Nelly (Нелли), точно так же, как имя моей жены, Анна, превратилось в Аннетту и Нетти (как любила подмечать сама Нонна).

Нинелла Лэнгли была низкорослым, плотного сложения существом с лицом кирпичным и румяным (эти оттенки распределялись неравномерно), коротко остриженными волосами, выкрашенными в тещину рыжину, карими глазами, даже еще более безумными, чем у меня, очень тонкими губами, мясистым русским носом и тремя-четырьмя волосками на подбородке. Пока невинный читатель не взял курс на Лесбос, я хочу заметить, что, насколько мне удалось выяснить (а соглядатай я бесподобный), в ее смехотворной и безграничной привязанности к моей жене не было ничего «сексуального». В то время я не приобрел еще свою белую «Степную рысь», до появления которой Аннетта не дожила, так что не кто иная, как Нинелла, отвозила ее за покупками в своем изгаженном развалившемся автомобиле, пока находчивый жилец, приберегая экземпляры собственных романов, подписывал благодарным близняшкам старые детективы в мягких обложках и скучные памфлеты из чердачной коллекции Лэнгли, откуда слуховое окно услужливо открывало вид на дорогу туда и обратно из торгового центра. Не кто иная, как Нинелла, следила за тем, чтобы у ее обожаемой «Нетти» всегда было вдоволь белой вязальной шерсти. Не кто иная, как Нинелла, по два раза на дню приглашала ее к себе на чашечку чая или кофе; нашей же квартиры, во всяком случае, когда мы были дома, она старалась не посещать под тем предлогом, что там все еще попахивает мужниным табаком; я, помнится, возразил, что это моя собственная трубка, и позднее в тот же день Аннетта заметила мне, что мне вправду не стоит так много курить, особенно в доме, да еще поддержала другую абсурдную жалобу с нижнего этажа, а именно, что я расхаживаю туда-сюда до очень позднего часа, прямо над челом Нинеллы. Да, еще третья претензия: почему я не ставлю на полку тома энциклопедии в алфавитном порядке, как всегда делывал ее муж, поскольку (сказала она) «книга не на месте — потерянная книга», — форменный афоризм, не иначе.

Многоуважаемая миссис Лэнгли не была особенно счастлива на своей службе. Она владела приозерным бунгало («Деревенские розы») в тридцати милях на север от Квирна, и не так уж далеко от Хонивэльского колледжа, в летней школе которого она преподавала и с которым намеревалась вступить в еще более тесные отношения, если в Квирне будет сохраняться «реакционная» атмосфера. На деле все ее недовольство было сосредоточено на одной лишь дряхлой мадам де Корчаков [142], которая прилюдно выбранила ее за «сдобный» советский говорок и провинциальный лексикон, — с чем нельзя было не согласиться, хотя Аннетта утверждала, что коли я так считаю, то, значит, я бессердечный буржуй.

Первые четыре младенческие годы жизни Изабеллы так решительно отделены у меня в памяти семилетним пропуском от девичества Беллы, что кажется, будто у меня было два разных ребенка: веселое краснощекое созданьице и ее бледная, угрюмая старшая сестрица.

Я обзавелся ушными затычками — они оказались излишними: плача из детской не доносилось, дочурка нисколько не мешала моей работе над романом «Д-р Ольга Репнина» — история вымышленной русской профессорши в Америке, которая была издана (после довольно хлопотного периода печатанья по частям, требовавшего бесконечной вычитки корректур) Лоджем в 1946 году (в этот год Аннетта рассталась со мной) и провозглашена рецензентами, не упускавшими возможности поиграть словами, «смесью юмора и гуманизма» — эти «обозреватели» пребывали в уютном неведении относительного той уморы, что я приготовлю им пятнадцать лет спустя для их жутковатой потехи.

Приятно было наблюдать за Аннеттой, снимавшей в саду на цветную пленку меня с дочкой. Я любил катить коляску с очаровательной Изабеллой через лиственный и буковый лесок вдоль квирнской Каскадной реки, когда каждый отблеск солнца, каждое пятно тени сопровождались, так мне казалось, младенческим радостным одобрением. Я даже согласился провести большую часть лета 1945 года в «Деревенских розах». Вот там-то в один прекрасный день, когда я возвращался с миссис Лэнгли из ближайшей винной лавки или от газетного киоска, что-то сказанное ею, какая-то интонация или жест, вызвало во мне мимолетную судорогу, страшное подозрение, что не в мою жену, а в меня это мерзкое существо было влюблено с самого начала!

Мучительная нежность, которую я всегда испытывал к Аннетте, приобрела новую остроту из-за моих чувств к нашей малютке (я над нею «трясся», как Нинелла называла мое отношение к ней на своем вульгарном русском, сетуя, что оно может повредить ребенку, даже если «вычесть наигранность»). Такова была мирская сторона нашего супружества. Любовная же вконец разладилась.

Долгое время после ее возвращения из родильной палаты эхо ее страданий в темных коридорах моего сознания, с пугающими витражными окнами на каждом повороте (зрительное ощущение ее израненного устья) преследовали меня и лишали мужской силы. Когда же все во мне зарубцевалось и мое вожделение к ее бледным прелестям разгорелось вновь, его полнота и неистовство были изничтожены ее решительными, но по сути своей бессмысленными попытками восстановить между нами определенного рода любовную гармонию, ни на йоту не отступая от пуританских норм. Теперь она имела наглость — жалкую девичью наглость — настаивать на том, чтобы я обратился к психиатру (рекомендованному миссис Лэнгли), который помог бы мне научиться лелеять «умягчительные» мысли в моменты избыточного прилива крови. Я сказал, что ее приятельница — выродок, а она сама — дура, и между нами вышла ужаснейшая за все годы семейная ссора.

Близняшки с кремовыми ляжками давно уже вернулись со своими велосипедами на родные острова. Куда менее привлекательные девицы приходили теперь помогать по хозяйству. К концу 1945 года я практически перестал посещать жену в ее холодной спальне.

Как-то в середине мая 1946 года я отправился в Нью-Йорк (пятичасовая поездка по железной дороге) на обед с издателем, который предложил более выгодные условия, чем славный Лодж, для сборника моих рассказов «Изгнание с Майды». После приятной трапезы я шел в Публичную библиотеку в солнечной дымке обыкновенного дня, и по обыкновенному волшебству синхронизации она, Долли фон Борг, теперь двадцатичетырехлетняя, как раз сбегала по тем самым ступеням, по которым я взбирался ей навстречу, толстый знаменитый писатель во всей красе своих без малого пятидесяти лет. Если не считать отблеска седины в роскошной русой гриве, которую я начал отращивать для своих парижских выступлений свыше десяти лет тому назад, не думаю, что я мог так уж перемениться, чтобы у нее появилось основание сказать (с чего она и начала), что она бы ни за что меня не узнала, если бы ей так не полюбился портрет задумчивости на обороте «Истинной». Я-то сразу узнал ее, поскольку никогда не терял из виду ее образа, от случая к случаю подправляя его — в последний раз я внес исправления, когда ее бабка в ответ на рождественские поздравления моей жены в 1939 году прислала нам из Лондона карточку размером с почтовую открытку, на которой была гололягая девочка-подросток с пушистым веером и накладными ресницами, снятая во время какого-то школьного спектакля, — ну просто «шик и блеск». За две минуты, что были у нас на той лестнице (она двумя руками прижимала к груди книгу, а я стоял на ступень ниже, поставив правую ногу на следующую ступень, ее ступень, и похлопывал себя по колену перчаткой — жест, главным образом присущий тенорам) — за эти две минуты мы успели обменяться массой ординарных сведений.