Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

Она совершенно перестала разговаривать с мачехой; их общение в случае нужды свелось к жестам; так, например, Луиза мелодраматично указывала на беспощадные часы, а Белла отрицательно постукивала по хрусталику своих лояльных часиков на запястье. Ее теплые чувства ко мне совсем улетучились, и всякий раз, что я делал попытку мимоходом приласкать ее, она мягко уклонялась от меня. К ней вернулось страдальчески-отсутствующее выражение, притуплявшее ее красоту в то время, когда она только приехала из Роузделя. На смену Китсу пришел Камю. Ее оценки поползли вниз. Она больше не писала стихов. Однажды, когда мы с Луизой укладывали вещи для очередной поездки по Европе (Лондон, Париж, Пиза, Стреза и — мелким шрифтом — Лариве), я вынимал кое-какие старые карты — Колорадо, Орегон — из внутренней шелковой «щеки» чемодана, и в ту же минуту, как мой тайный подсказчик произнес слово «щека», я наткнулся на стихи, написанные ею задолго до вторжения Луизы в ее беззащитную юную жизнь. Я подумал, что Луиза, быть может, смягчится, прочитав их, и показал ей тетрадный листок (весь в клочках по отрывному краю, но все еще мой), на котором карандашом были написаны следующие строки:

«Почти по-паундски безупречно», — заметила Луиза, только рассердив меня, поскольку я считаю Паунда мошенником.

Шато «Винедор» [191], очаровательный швейцарский пансион Беллы, стоящий на очаровательной возвышенности, в трехстах метрах над очаровательным Лариве, что на Роне, Луизе порекомендовала осенью 1957 года одна швейцарская дама с французского отделения Квирна. На выбор предлагалось еще два других «завершающих» пансиона того же общего типа, но Луиза остановилась на «Винедоре» из-за мимолетного замечания, сделанного даже не ее швейцарской знакомой, а случайной девицей в бюро путешествий, суммировавшей все достоинства пансиона в одной фразе: «Полно тунисских принцесс».

Пансион предлагал пять основных дисциплин (французский, психология, savoir-vivre, кройка и шитье, кулинария), разные спортивные занятия (под руководством Кристины Дюпраз, некогда знаменитой лыжницы) и дюжину дополнительных курсов на выбор (ими можно было занять до замужества и самую безнадежную дурнушку), в том числе балет и бридж. Еще одним supplément — особенно подходящим сироткам и ненужным детям — был летний триместр, заполнявший последнюю часть учебного года экскурсиями и изучением природы и проводившийся несколькими везучими девчушками в доме директрисы, мадам де Тюрм, — альпийском шале, стоявшем еще на двенадцать сотен метров выше: «Его одинокие огни, мерцающие в черном ущелье гор, — сообщалось в проспекте на четырех языках, — в ясные ночи видны из самого Шато». Кроме того, там еще было нечто вроде лагеря для местных детишек, страдавших тем или иным физическим недостатком, и он также в разные годы опекался нашей склонной к медицине, спортивной директрисой.

1957, 1958, 1959. Время от времени, редко, прячась от Луизы, возмущавшейся тем, что двадцать односложных ответов Беллы, отделенных изрядными паузами, стоили нам пятьдесят долларов, я телефонировал ей из Квирна, но после нескольких таких звонков получил от мадам де Тюрм резкое письмо, призывавшее меня не расстраивать дочь этими разговорами, и тогда я замкнулся в своем темном панцире. Темный панцирь, темные зимы моего сердца! Они странным образом совпали с сочинением моего самого живого, самого дерзкого и коммерчески самого успешного романа «Княжество у моря». Его высокие запросы, его остроумие и полет фантазии, его филигранная образность в известной мере восполняли мне отсутствие горячо любимой Беллы. Из-за этой книги (хотя я едва сознавал это) не могло не сократиться и число моих писем к ней — благонамеренные, болтливые, ужасно искусственные послания, которые она изредка удостаивала ответом. И конечно, еще более поразительным, еще более непостижимым для меня, в горестно стенающей ретроспективе, оказалось то влияние, которое имело мое самоотвлечение на число и продолжительность наших визитов в Швейцарию между 1957 и 1960 годом (когда она сбежала с прогрессивным светлобородым молодым американцем). Когда на днях мы обсуждали с тобой эти записки, ты была потрясена, узнав, что за три лета я посетил свою «горячо любимую Беллу» всего четыре раза и что только два наших визита были продолжительными (около двух недель). Я, впрочем, должен отметить, что она категорично отказывалась проводить каникулы дома. Само собой, мне не следовало сплавлять ее в Европу. Я должен был, как говорится, «тянуть лямку» в своем домашнем аду, разрываясь между инфантильной женщиной и хмурым инфантом.

Работа над романом переменила также мои брачные повадки, превратив меня в менее страстного и более снисходительного мужа: я закрывал глаза на Луизины подозрительно частые загородные поездки к не указанным в телефонной книге окулистам, в то же время сам пренебрегая ею ради Розы Браун, нашей хорошенькой горничной, трижды в день мывшейся с мылом и полагавшей, что черные трусики с рюшками «что-то такое делают с парнями».

Самым же сокрушительным образом моя работа над книгой сказалась на чтении лекций. Ради нее я, как Каин, пожертвовал цветами моих летних месяцев и, как Авель, — овцами кампуса [192]. Из-за нее процесс моего академического отделения души от тела достиг своей конечной стадии. Последние пережитки человеческой взаимосвязанности ушли в прошлое, поскольку я, физически исчезнув из лекционного зала, записал весь курс на пленку, с тем чтобы его можно было выцеживать через университетскую Систему Внутреннего Вещания прямо в комнаты оснащенных наушниками студентов. После этого стали поговаривать, будто я собираюсь уходить; мало того, в «Квирнском квартальнике» (весна 1959) некий анонимный каламбурист позволил себе написать следующее: «Ходят слухи, что его Смелость просили повысить ему ставку перед отставкой».

Летом того года мы с моей третьей женой увиделись с Беллой в последний раз. Аллан Гарден (по имени которого следовало бы назвать сорт жасминовидной гардении — столь внушительно и победоносно глядел этот цветок у него из петлицы) только что сочетался узами брака с совсем еще молоденькой Вирджинией [193] после нескольких лет безоблачного сожительства. Им предстояло дожить в совершенном счастии до совокупного возраста в сто семьдесят лет, однако мне еще предстояло сочинить одну зловеще-неумолимую главу. Я тяжко трудился над ее первыми страницами за неладным столом, в неладной гостинице над неладным озером, с видом на неладную isoletta со стороны моего левого локтя. Единственной ладной вещью была стоявшая передо мной пузатенькая бутылка «Гаттинары» [194]. На середине искромсанной фразы Луиза приехала ко мне из Пизы, где она вновь сошлась, как я догадывался с веселым безразличием, со своим бывшим любовником. Играя на струнах ее безропотного смущения, я взял ее с собой в Швейцарию, которую она терпеть не могла. В моем расписании значился ранний ужин с Беллой в Гранд Отеле Лариве. Белла приехала с тем самым христоволосым юнцом, оба в фиолетовых штанах. Метрдотель что-то шепнул моей жене поверх меню, и она ускакала в номер и снесла вниз мою самую заношенную удавку, чтобы этот деревенщина натянул ее на свое адамово яблоко и тощую шею. Как выяснилось, его бабушка состояла в родстве по мужу с четвероюродным братом Луизиного деда, бостонским банкиром с не вполне безупречной репутацией. С этим мы разделались под горячее. Кофе и кирш [195] пили в фойе, и Чарли Эверет показывал нам фотографии летнего лагеря для слепых детей (избавленных от необходимости лицезреть его унылые рожковые деревья и круги от сожженного мусора среди репейников на берегу реки), за которыми они с Бэлой (Бэлой!) приглядывали. Ему было двадцать пять лет. Пять из них он потратил на изучение русского, на котором изъяснялся, как он сам сказал, с беглостью дрессированного тюленя. Предъявленный образчик подтвердил верность сравнения. Он был завзятым «революционером» и законченным дурнем, ничего толком не знающим, помешанным на джазе, экзистенциализме, ленинизме, пацифизме и африканском искусстве. Он был уверен, что модные брошюрки и каталоги куда более «содержательны», чем старые толстые книги. От бедняги исходил сладковато-затхлый и нездоровый душок. Во все время обеда и кофейной пытки я ни разу — ни разу, читатель! — не взглянул на мою Беллу, но, когда мы уже собрались распрощаться (навсегда), я посмотрел на нее, и оказалось, что у нее две новые морщинки от ноздрей к краешкам губ, и большие круглые очки в металлической оправе, и прямой пробор и что она утратила всю свою отроческую привлекательность, остатки которой я все еще подмечал в ней во время своих визитов в Лариве прошлой весной и зимой. Им нужно было вернуться не позднее половины первого, увы, — не то чтобы очень уж «увы».