Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

— Хорошо, очень хорошо. Я женат. Моя жена учительница. У нас четверо детей. — Он достал из бумажника старую, протертую на сгибах газету и показал Михаэлю свою статью о Стефане Георге. Этому увлечению юности он явно остался верен.

Встреча с Волем побудила Михаэля по пути домой оглянуться на свое прошлое вплоть до последней парты в объятом страхом классе учителя Дюрра. Он уныло подумал: «Великим писателем — одним из великих — я не стал. До этого я не дотянул. Но я делал все что мог и еще немножко. Аминь!»

Осенью 1929 года Михаэль закончил свой роман «Брат и сестра». На взгляд Михаэля, это была его лучшая книга по языку, и он сказал себе, что в конце концов он все же выучился писать.

Как и прежде, он по двенадцать раз переписывал каждую страницу, письменный стол был всегда завален листами бумаги. Теперь стол был пуст и мертв, как в мебельной лавке. Только одно письмо, пришедшее с утренней почтой, лежало на нем — заведующий отделом публицистики «Берлинер Тагеблат» обратился ко всем известным немецким писателям с вопросом, какая женщина больше всего помогала ему в работе.

Ему вспомнилось время, когда он с неоценимой помощью Лизы писал «Разбойничью шайку» и «Причину», — полное лишений, незабываемо прекрасное, счастливое время с Лизой. Своим ответом он воздвиг памятник Лизе и закончил его словами: «Лиза была еврейка». Несколько дней спустя он прочел свой ответ в газете. Заведующий выкинул последнюю фразу.

Михаэль тотчас отправился в город. Теодор Вольф, первое лицо в крупнейшем газетном концерне Берлина, зажал в зубах коротенький, еще не погасший окурок сигареты и, приветливо улыбаясь, объяснил возмущенному посетителю, что подобные случаи, конечно, не должны иметь место. Но лично ему дело кажется несущественным. (О том, что заведующий отделом публицистики, выученик доброжелательного и приветливого редактора, еврея Теодора Вольфа, уже тогда был членом национал-социалистской партии, стало известно лишь позднее, в проклятом 1933 году. Теодор Вольф после большой, трудовой жизни умер в немецком концентрационном лагере.)

Новеллу «Карл и Анна», инсценировку «Карл и Анна» и роман «Брат и сестра» Михаэль написал непосредственно одно за другим; теперь он иссяк и нуждался в покое, как поле, которое после нескольких урожаев должно отдохнуть и накопить азот для нового урожая.

Он много читал. Иногда он перечитывал собственные книги и с радостным изумлением находил в тексте легкие, словно сами собой вылившиеся на бумагу слова, которые в одном-единственном предложении передавали сложный, трудно выразимый психологический процесс. Поскольку он теперь только читал написанное и уже не помнил больше тяжелых усилий, которые потребовались, чтобы все это написать, ему нередко приходила в голову во время чтения тревожная мысль: а вдруг он уже не способен сделать то, что раньше ему удавалось.

Прочитав одно из своих описаний природы, Михаэль мысленно выработал правило: «Длинные описания природы не задерживают внимания читателя. Писатель, который не умеет вместить описание природы в одно предложение, но дать его так выпукло, что читатель сам все видит и осязает, должен вообще отказаться от описаний природы».

«Оксенфуртский мужской квартет», свою «удачнейшую» книгу, Михаэль прочел от начала до конца. Особенно его тронула Ханна, грациозная, как пружинка, тоненькая, но не худая, смуглый и розовый дичок; при всей невинности своих шестнадцати лет она уже способна пускать в ход все чары обольстительной женственности и при этом остается совершенно спокойной и ловко избегает тех опасностей, которые сулит столь ранний расцвет. Свою Ханну Михаэль создал из ничего — просто она была тогда для него желанным идеалом женщины. Теперь, перечитывая книгу, он внутренне посмеивался над самим собой-ведь и теперь его идеалом оставалась Ханна, которая никогда не существовала в действительности.

Но спустя несколько месяцев, как-то днем, в Романском кафе, действительность словно молнией поразила Михаэля — там за два столика от него сидела Ханна.

Будь это любой другой персонаж его произведений, такой же плод авторской фантазии, Михаэль удивился бы или поинтересовался, соответствует ли этот реальный человек созданному им образу. Но свершилось чудо — перед ним сидел идеал его мужских грез, его мечта, живая и теплая, — и это лишило его самообладания. Это была «Встреча» — вот от чего пропало равновесие.

На Ханне был белый берет, надетый набекрень, из-под берета выбивались черные, как вороново крыло, локоны и падали до самых плеч. Головка небольшая, красивой формы, смугло-розовое тонкое личико, и когда она улыбкой поблагодарила кельнера, подавшего кофе, и, приоткрыв свежий, хотя и несколько крупный рот, обнажила ровные полукружья зубов, она даже в эту улыбку невольно вложила все обаяние своей еще не вполне расцветшей женственности, — девушка с горячей кровью, которая стоит еще на пороге жизни. Но больше всего взволновало Михаэля выражение ее лица — сила чувств, проникнутая бодростью и юмором, а во взгляде, в характерном рисунке губ — непреодолимая жажда жизни. Да, это была Ханна.

Все посетители украдкой поглядывали на нее, и даже кельнер, который хлопотал у ее столика гораздо дольше, чем нужно, почувствовал, казалось, в ней что-то незаурядное. Даже нарядом своим — превосходно сшитый красный суконный костюм — это балованное дитя состоятельных родителей мало подходило к прокуренному кафе артистической богемы. К тому же, несмотря на то что в кафе было много свободных столиков, она села у самого входа, как будто пришла всего на несколько минут. К своему кофе она не притронулась и снимать белые замшевые перчатки тоже не стала.

Михаэль ощутил, как от взгляда на нее что-то твердое дрогнуло в его груди и сменилось тем же мягко обволакивающим чувством, как тот раз, двадцать лет тому назад, когда он проснулся на скамейке в Тиргартене, и, еще не обсохнув от дождя, пошел в Западное кафе и впервые увидел Лизу. Это была не радость и не страдание, это был миг избрания, таинственный и непостижимый.

Но на этот раз к прежнему чувству примешалась легкая грусть: «Ханне» было лет двадцать, от силы — двадцать два, а ему — сорок восемь. Слишком велика разница в годах. И все же он сказал себе, должен был сказать: «Чувство нельзя загасить по своему усмотрению. Либо оно есть, либо его нет». Он неотрывно, неотступно смотрел на нее — и в то же время ломал себе голову — что сделать, чтобы познакомиться с ней.

Долговязый и тощий юнец торопливо вбежал в кафе — типичный немецкий интеллигент: высокий лоб, роговые очки, зачесанные назад волосы. Он сказал: «Прости, Шарлотта, меня задержали в редакции». Они вышли.