Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Обитатели Голливуда словно из театральной ложи наблюдали за кровавыми победами и поражениями на европейских полях сражений. В обычной жизни ничего не изменилось. В магазинах, как и прежде, можно было купить решительно все.

Михаэль тяжело переживал те годы, когда русские, да и не одни только русские, напрасно дожидались открытия второго фронта. Американский народ тоже не понимал, почему оно откладывается с года на год. Когда союзники разгромили в Сицилии три с половиной немецких дивизии, тогда как русские в это время по-прежнему продолжали сражаться против двухсот вражеских дивизий, Михаэль задал самому себе вопрос, уж не перешли ли союзники еще до окончания войны к послевоенной политике.

Время, не заполненное подлинной жизнью — ее и не было в этом киногороде, — неслось как бесцветная, неуловимая птица. Целый месяц проходил быстрее, чем обычно проходит наполненный жизнью день. Годы прошли, а у Михаэля было такое чувству, будто он всего несколько недель живет в Голливуде.

Но в этом пустом существовании была все же светлая точка. Спасительная рука Америки сохранила жизнь Михаэлю, и в кровоточащие дни войны он вспоминал с благодарностью и не забывал ни на минуту, что значит жить в стране, которая, не в пример Франции, предоставляет неограниченную свободу всем, кого она приютила.

Михаэль писал, хотя его постоянно мучил удушливый, тропически мягкий климат, каждый день он дописывал еще несколько фраз, и это давалось ему так тяжело, как никогда прежде. Закончив предпоследнюю главу весной 1944 года, он попал в затруднительное положение — ему пришлось прекратить работу над романом, ибо роман завершался окончанием войны, и поэтому надо было сперва дождаться конца войны, чтобы правдиво изобразить отдельные подробности. Как-то, прогуливаясь по голливудскому бульвару в самом мрачном из-за длительной бездеятельности настроении, Михаэль остановился перед витриной, где были выставлены предметы мужского туалета и в центре — голубой шёлковый галстук с изображением голой, телесного цвета женщины во всю длину галстука. На ярлыке стояло: «Ручная роспись». (Несколько недель до этого он прочел в одном журнале статью о том, что в Америке есть расписанные от руки галстуки-подлинники, которые стоят одну-две тысячи долларов, а также такие, которые изготовляются в единственном экземпляре и стоят пять тысяч долларов.)

И вот, взглянув на этот галстук с голой женщиной, Михаэль вдруг вспомнил грязную улыбку человека, с которым он встретился сорок лет тому назад в Ротенбурге на Таубере. В те далёкие-далекие времена Михаэль работал маляром, он нанялся на работу к баронессе Жозефе фон Уфрендорф и подрядился соскрести старую краску со стен и потолков замка в стиле Людовика XVI, а потом вместе с другим маляром заново покрыть их краской. Баронессе Жозефе было тогда тридцать два года, она начала уже увядать — одинокая старая дева, утратившая всякую надежду, что мужчина, о котором она мечтала, когда-нибудь придет и сделает ее своей женой. И, конечно, двадцатидвухлетний красильщик немедленно влюбился в нее. В комнате лакея, которую тоже надлежало соскрести и перекрасить, висела цветная литография — толстая, обнаженная женщина и господин во фраке, занесший хлыст для удара. Лакей указал Михаэлю на непристойную литографию и, грязно улыбаясь, обронил:

— Когда я по утрам приношу баронессе завтрак в спальню, она лежит в постели, прямо как ангелочек. — Михаэль был тогда настолько неопытен, что решительно ничего не понял.

Но теперь, вспомнив первый раз за сорок лет при взгляде на галстук с голой женщиной фразу лакея и его грязную улыбку, Михаэль почувствовал сильнейшее волнение, как в тот раз, когда он прочел газетную заметку, побудившую его написать «Карла и Анну».

Михаэль немедленно оглох и ослеп для всего, что творится вокруг; погруженный в раздумье, он вернулся домой и начал работать над «Немецкой новеллой».

Уже сорок лет не вспоминал о своей жизни в Ротенбурге. И теперь перед ним словно взвился театральный занавес. Целый поток воспоминаний, живых, красочных, нахлынул на него. Голова и сердце пылали.

В «Немецкой новелле» ему хотелось изобразить ремесленника немца за работой, показать, как он вытачивает ключ и кует топор, шьет башмаки, красит потолок и сколачивает комод. Ему хотелось так зримо, так пластично изобразить все эти трудовые процессы, чтобы читатель воочию увидел их. Михаэль полагал, что добиться этого будет совсем не трудно, — ведь он сам работал слесарем, — и пришел к выводу, что тот, кто изучил какое-нибудь одно ремесло, сможет понять и представить себе труд любого ремесленника. Боялся он другого — что не сумеет изобразить не надуманно, а живо и убедительно все психологические подробности гибели Жозефы, которую лакей соблазняет и доводит до самоубийства.

На деле все получилось совсем наоборот. Ничто никогда за всю его писательскую деятельность не удивляло Михаэля до такой степени. Ему удалось без особого труда изобразить трагедию Жозефы со все новыми психологическими деталями; зато пластически передать, как маляр покрывает клеевой краской потолок в большом зале для приемов, оказалось неизмеримо труднее и утомительнее и отняло в сто раз больше времени, чем нужно маляру для окраски потолка. Он волновался, не вставал из-за стола и по целым дням все красил и красил потолок.

В это время Михаэль частенько бывал у Томаса Манна. Вечерами после ужина они по очереди читали друг другу вслух. Томас Манн читал отрывки из своего еще не законченного романа «Доктор Фаустус», а Михаэль — написанные за последние недели отрывки из «Немецкой новеллы». «Немецкая новелла», судя по всему, производила на Томаса Манна большое впечатление. Михаэль, со своей стороны, считал и сказал об этом, что «Доктор Фаустус» будет произведением не менее значительным, чем «Будденброкки». Хорошие были вечера!

(Несколько лет спустя в книге Томаса Манна «Возникновение доктора Фаустуса» Михаэль прочел о себе и о «Немецкой новелле» следующие слова: «Я с истинным уважением слушал его тихую, запинающуюся речь. В высшей степени верно уловленный поэтический облик старонемецкого городка (Ротенбург-на-Таубере), дух ремесла, в котором так хорошо разбирается бывший механик и слесарь и которому он умеет придать такое специфически немецкое очарование, психология страсти на историческом фоне, то есть распад на чувство и чувственность, и таинственный демонизм целого — все это, вместе взятое, очень привлекало меня, и я остался верным почитателем этого недостаточно признанного произведения и считаю его маленьким шедевром».

Но за несколько строк до этого признания и похвалы Михаэль прочел: «Не подлежит сомнению, что оно (произведение) во многом пронизано духом Фаустуса, его настроениями и идеями, которые, впрочем, принадлежат автору не меньше, чем мне».