Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Когда Матильда вышла из дома и начала подыматься в гору, сквозь облака с зубчатыми краями проглянуло солнце. В голубом бумажном платье до щиколоток, тесно облегавшем грудь и тонкую талию, с широкой, как колокол, юбкой, Матильда походила на большой синий цветок, который парил где-то над тропинкой. Девочка шла, скрестив руки на сером шерстяном платке, наброшенном на плечи.

Перед ней были мокрая трава, песчаная дорожка и первый зеленый пушок на голых ветвях деревьев. Белые, как пар, облака, то длинные, то пузатые, проплывали между горными вершинами, а где-то вдали, у самого неба, сверкал ледник, освещенный солнцем. Два сарыча неподвижно висели над долиной: здесь они испокон веков охотились, как в собственной вотчине.

Матильда остановилась. Оглядевшись вокруг, она прислушалась к шуму весны, которая безостановочно творила свое дело — гнала зиму из этих мирных долин. Матильде казалось, будто каждая частица ее тела вбирает в себя весь мир: и тонкие очертания могучих гор, и полоску леса на горизонте, и стремительный бег горного ручья.

Наслаждаясь свежим весенним теплом, девушка взбиралась все выше в горы, чуть склонив набок голову так, словно она внимала голосу сердца, которое неустанно пыталось разгадать темные тайны природы. В это утро она долго сидела на своей детской кровати и, задумавшись, сама того не заметив, в первый раз закрутила свою пышную рыжеватую косу тяжелым узлом на затылке. За зиму лицо девочки стало еще белее.

С того времени, как Матильда очнулась от обморока в маленьком семейном пансионе, она очень изменилась, Даже жесты ее, размашистые, хоть и округлые, стали теперь сдержанней. Она уже не открывала матери свою душу, зато не сердилась, когда та каждое утро ровно сто раз проводила щеткой по ее волосам. С тех пор как Матильда поняла, что она уже не ребенок, в ней пробудился интерес к собственной особе. Но то, что она узнавала вчера, часто опровергалось тем, что ей довелось узнать сегодня. И так без конца.

В эту пору юности Матильде не мог помочь ни один учитель. Целомудрие — строгий неподкупный страж — обуздывало желания и мысли девочки. А ее наставником — ревностным и бескомпромиссным — было собственное сердце, от Матильды требовалось только одно: жить по тем чистым и прекрасным законам, которые оно ей диктовало.

Старик горец, спускавшийся в долину, поздоровался с дочкой вдовы, безмолвно приложив руку к козырьку. Он шел, как ходят все горцы, не разгибая колен: над его трубкой поднялось маленькое синее облачко и застыло в прозрачном воздухе.

Когда Матильда добралась до большого села, где была ее школа, и зашла в натопленный дом учителя к своей подружке Розе, ее щеки горели, а серые, словно скалы, глаза сияли молодостью и здоровьем.

Крошечные кораблики на потемневших от времени коричневых обоях переплывали. Атлантический океан, разделенный на две половины громадной кафельной печью. Приятный запах яблок — они пеклись в печке — смешивался со сладким ароматом цветущих левкоев. На подоконнике стояли высокие стаканы с луковицами гиацинтов. Голые корни жадно всасывали воду, а тонкие, заостренные, как копья, листочки тянулись навстречу свету и жизни.

Над кроватью Розы висела географическая карта. Париж, Лондон и Шанхай были отчеркнуты красным карандашом. В эти три города Роза решила съездить, когда она станет графиней: послушать оперу, а в Шанхае посетить чайный домик, где китаянка, преклонив колени, протянет ей чашечку, точь-в-точь как на банке из-под чая, которая стоит в кухне.

Роза обняла Матильду, и девочки начали прогуливаться по комнате. Круглые щечки Розы были красные и горячие. А рука ее, лежавшая на плече подруги, показалась Матильде почти бесплотной, — так истаяла Роза от чахотки. И тут Матильда вдруг поняла, что дни дочки учителя сочтены.

У окна, где цвели левкои, Роза остановилась, она оперлась на Матильду, но та этого даже не почувствовала, с ужасом подумав: «Что с ней стало! Что с ней стало!»

— Через три месяца я умру, я знаю, — сказала Роза.

И она это знала. Но временами, когда девочке становилось немного лучше, в ней вновь с необычайной силой пробуждалась надежда. А потом она опять ощущала, как уходят силы и как подкрадывается смерть.

— Ты будешь меня вспоминать?

«Что ей ответить? Что ей ответить?» — думала Матильда, но вслух она сказала:

— Какие глупости! — и попыталась беспечно засмеяться; однако смех сразу замер на ее дрожащих губах.

Конечно, Роза знала: отец ее, лечивший полдеревни, уже давно понимает, что на выздоровление нет надежды, и все же девочка настойчиво шептала:

— Прошу тебя, умоляю, не говори папе, как мне плохо. Для него это ужасное горе. И еще ты должна обещать, клятвенно обещать, что будешь остерегаться моего дыхания, иначе тебе нельзя спать со мной в одной комнате.

Роза прижалась горячей щекой к прохладному уху подруги, и ту вдруг поразила мысль, что дочка учителя гордится своей болезнью.

Глаза Розы лихорадочно блестели.

— Я хочу открыть тебе один секрет. Но только в том случае, если ты будешь хранить его до самой моей смерти.

— Обещаю тебе, хоть ты и не умрешь.

— Поклянись.

— Клянусь, — сказала Матильда, чувствуя, как к горлу у нее подступает комок.

— Ну хорошо! Так вот, вчера я получила письмо из Люцерна. От незнакомца. От очень знатной персоны, это точно. Ты просто не поверишь. Он просит разрешения приехать и обручиться со мной. — Роза показала на корзинку для бумаг. — Я разорвала письмо и написала ему всего несколько строк: «Ваше предложение для меня большая честь, но сейчас уже слишком поздно».

Час назад, охваченная жаждой жизни, Роза сама написала себе письмо: ее чувства были настолько обострены, что по временам она принимала желаемое за действительное.

У Матильды сжалось сердце, когда Роза произнесла: «Но сейчас уже слишком поздно». Она судорожно глотнула, чтобы сдержать слезы.

Спустились сумерки. Деревня и отроги гор потемнели. Девочек позвала мать Розы. В соседней комнате был уже накрыт стол. На ужин подали овсянку. Мать называла ее «порридж». Когда-то, лет тридцать назад, она побывала в Англии. С тех пор она любила все английское. Она была тихая и простая женщина.

Учитель сам разложил кашу по тарелкам. Ученицы называли его «папой».

— Ишь как ты ерзаешь, боишься, что тебе не дадут «порридж», — с улыбкой обратился он к Матильде, хотя сразу понял причину ее волнения.

В зимние месяцы, когда наметало много снега и трудно было добираться до своей деревни, Матильда жила в доме учителя, уже с семи лет ставшего для нее вторым отчим домом.

Над ее кроватью, напротив Розиной кровати, висела гравюра с надписью, украшенной завитушками, «Фауст и Маргарита в саду». На заднем плане в кустах ухмылялся Мефистофель, устремив взгляд на классическую любовную парочку.