Наталия Ким - Родина моя, Автозавод

23 декабря 1990-го, в папин день рождения, я ухитрилась заболеть свинкой – опухла горлом и желёзками, временно утратила способность разговаривать и валялась под двумя пледами и одним спальником – казалось, что в доме адски холодно. Вечером мы должны были быть в «Ленкоме» на «Поминальной молитве» – кто-то сделал папе такой царский подарок. Родители ушли, я мрачно читала по диагонали «Античную мифологию» Лосева и прикидывала, как ухитриться сдать первую в своей жизни сессию при данных обстоятельствах. Время ползло к полуночи, я знала, что папа-мама после спектакля идут еще и в гости, так что рано не ждала, встала сделать себе последнюю на сегодня кружку чая, и тут раздался звонок в дверь.

Забыла сказать, что тогда у нас была собака, миттельшнауцер Гердуся, женщина нервная, истеричная и децибельная до крайности. Она рвалась убить всех, кто дотрагивался до кнопки звонка, поэтому, прежде чем отворить дверь, нужно было нейтрализовать угрозу всему живому, а именно надеть на собаку намордник и запихать в шкаф в дальней комнате. Пока я все это проделывала, в дверь уже не просто звонили, но и настойчиво ее пинали. Глянув в глазок, я на секундочку решила, что у меня от температуры явно плывет крыша, поскольку то, что я увидела, никак не могло там находиться – уж очень по-булгаковски выглядела эта компания.

За дверью, слегка пританцовывая, стояла тонконогая женщина в перьях (потом я узнала, что это называется «боа»). Боа было нежно-розовым, очки женщины – дымчатыми, на руках у нее имелись черные митенки, а на ногах серебряные сапоги-дутики. К груди дама прижимала журнал «Театральная жизнь». Чуть позади дамы маячила двухметровая великанша в засаленной «аляске» с надорванными карманами, на плече у нее висела крошечная бисерная бахромчатая сумочка на цепочке, возле ног стоял сине-зеленый пакет с надписью BERIOZKA, а выражение несвежего лица с плохо закрашенным фингалом было слегка угрожающим. Слева от дамы мялся пузатый человечек в черном котелке, черном шерстяном пальто на клетчатой подкладке – помните, были такие, с такими шикарными длинными деревянными пуговицами в кожаных петлях, и именно у него в руках имелась тросточка, но, понятное дело, не с пуделиной головой в качестве набалдашника, – что-то серебряное и круглое.

К пинанию двери присоединились уже удары этой самой палкой, так что, помянув про себя недобрым словом Гэндальфа, изуродовавшего посохом зеленую дверь мистера Бэггинса, я просипела как можно суровее:

– Кто там, черт подери?!

– Народная артистка РСФСР Ангелина Трегубова! Здесь живет… Мастер? Мне нужен Мастер, написавший эту дивную… – она поцеловала «Театральную жизнь», – пиэсу!.. Мне нужен… – перелистнула журнал, вчиталась, – мэтр… драматург! Впустите же, я хочу, хочу эту пиэсу для своего бенефиса!..

Они вошли в нашу довольно темную прихожую, причем великанша более-менее царственным жестом сбросила мне на руки свою верхнюю одежду. Стоит ли говорить, что никому из них не пришло в голову разуться. Народная артистка семенящим шагом обежала обе комнаты и кухню, восклицая «мэтр, мэтр, где вы?» и разочарованно обернулась ко мне (мятый халат поверх нелепейшей пижамы в утятах, толстые вязаные разноцветные носки, горло в платке, опухшая рожа, очки без оправы):

– Позвольте, дитя, но где же Мастер?.. Я с таким трудом достала сразу адрес, мы только быстренько забежали за вином, отпраздновать мое судьбоносное решение, я так рассчитывала, надеялась!..

На этих словах коротышка картинно возвел глаза к потолку, а великанша откровенно фыркнула.

– Он был в театре, а потом поехал к друзьям… не знаю, когда точно вернется… Да вы, может, проходите, садитесь?

– Позвольте… в театре? Боже мой, как нелепо… В каком же это?

– В «Ленкоме».

Лицо Ангелины Трегубовой сделалось жестким, крашеные перышками серо-сиреневые волосы слегка потрескивали, она резким движением смахнула с лица дымчатые очки. Глаза у нее оказались огромные, магнетические, они метали шаровые, звездообразные и ромбовидные молнии:

– «Ленком»!.. жалкие беспринципные кривляки! Этот их Горе-штейн!.. Не поправляй меня, Масик, я знаю что говорю!.. этот их… генерал уныло-курносый!.. Поверить не могу! А что, мэтр понес им… – она в ужасе прикрыла рот рукой в митенке. – Нет, нет, не убивайте меня, не говорите, что он, – понизив голос, – им предложил … – Она в бессилии тыкала пальцем в «Театральную жизнь».

– Да что предложил-то, объясните?

– Как!.. Право, стыдно вам было бы не знать, дитя!.. Вот же, вот… на 71-й странице… отрывок! Из его блестящей пиэсы!.. Там – о женщине… о великой мученице, о всепрощающей любви… это так ново, так поразительно… и я хочу играть, играть ее в бенефис!

Я поняла, о какой папиной пьесе шла речь. По моим понятиям, народная артистка Трегубова никак не могла играть главную роль ровно по тем же причинам, по каким опять-таки булгаковская Людмила Сильвестровна Пряхина не могла играть 19-летнюю Анну в пьесе Максудова. И вообще Ангелина Трегубова удивительно напоминала эту героиню «Театрального романа», как и молчаливая свита ее – воландовских помощников. Она ломала руки, уныло глядя в пространство, великанша («Люсенька, мой дружочек» – так ее отрекомендовала народная артистка) тем временем достала из кармана пачку «Казбека», Масик, до сих пор не снявший с головы котелок, с преувеличенным вниманием разглядывал репринт Елены Молоховец, сине-зеленый же пакет стоял на полу. На него-то и перекочевала глазами дама в перьях.

– Милыйбох, мы же забыли про шампанское!.. Дитя, бокалы… бокалы найдутся у вас, не так ли? Что ж, пока нету мэтра, давайте выпьем за знакомство! Масик, вина! О, оно согрелось… Дитя, как вас зовут, простите, не расслышала? О, Натали, Натали – прекрасное имя, так бокалы-то… и лед, послушайте, непременно – лед!

– У нас нету, наверное, льда, – бормотала я, представляя себе, что думает эта троица о «бокалах», которые я выставила на покрытый клеенкой стол, – один шикарный хрустальный красавец, единственный оставшийся из четырех штук, подаренных родителям на свадьбу; веселенький стаканчик с надписью «Wroclaw», бесстыдно украденный мной из гостиницы в Польше, а также кургузый матовый круглый предмет, куда мы обычно ставили маленькие букетики фиалок, продававшиеся по весне бабульками возле метро.

– Нету льда, к сожалению…

– Не беда, Натали, дайте нож поострей… ха-ха, это стихи!.. Люсенька, наскреби, будь лапкой!..

Люсенька взяла у меня из рук ножик, открыла морозилку и с остервенением стала скалывать куски наледи в глубокую тарелку. Масик тем временем разлил заграничный «Брют» (я такое видела первый раз в жизни) по «бокалам», подумав, матовую кругляшку он вручил мне, на мой немой вопрос, как же, мол, он, показал, будто крутит баранку. Я стала отказываться – свинка, горло болит, холодное нельзя, и тут все они горячо вдруг стали убеждать меня, что вот как раз от настоящего шампанского все у меня быстренько и пройдет («Клин клином!» – настаивала Люсенька). В конце концов, подумала я, когда еще приведется выпить настоящего несоветского шампанского – и храбро глотнула щедро засыпанное соскобленным снегом вино. Ледяное вино сразу ободрало глотку, в глазах моих заскакали пузырики, я закашлялась, пришлось снять очки и вообще побежать в ванную. Там я некоторое время отдышивалась и чистила зубы, а когда вышла, то обнаружила, что наши гости уже переместились в родительскую комнату и перебирали пластинки.