Наталия Ким - Родина моя, Автозавод

– Адамо! Я обожаю Адамо, его «Амур пердю» – это же катарсис… Что ты кривишься, Люсенька, сейчас ты услышишь!.. – народная артистка поставила пластинку и закружилась по комнате. Там, правда, не особенно было где кружиться, скорее, она лавировала в узком проходе между кроватью и книжными стеллажами. – Аму-у-ур пердюю-ю, аму-у-ур пердю-ю, но ривендра-а-а ком ле прента-а-а-ан… Это же цыганочка, Масик! – Трегубова скинула боа, тряся крапчатыми плечами. – Пагавари хоть ты-ы со мно-о-ой… амур пердю… Дитя, вам лучше? Давайте еще шампанского, жизнь коротка, дитя!..

Чтобы не утомлять подробностями, скажу, что через некоторое время я уже достаточно нахлебалась шампанского, чтобы потерять понятие о времени и о себе, тихонько дергала перышки из розового боа, а народная артистка Трегубова учила Масика танцевать менуэт. Масик тоже освоился и повязал себе на шею мой халат в качестве рыцарского плаща. Люсенька из комнаты исчезла, в какой-то момент я нашла ее сидящей на полу, прислонившейся к двери шкафа, в котором уже надорвалась окончательно от лая бедная собака. Люсенька посасывала что-то из плоской крошечной фляжки и нежнейшим голосом объясняла Гердусе, что она, «с-с-сука, должна с-с-сидеть и ниш… ниш… никшнть!» Адамо давно сменил Сличенко, того Высоцкий, а к дому уже приближались ничего не подозревающие родители.

Навестив сортир, народная артистка вдруг посуровела и велела своим собираться. «У меня завтра, то есть уже сегодня, судьбоносная встреча!» Ну, думаю, у нее что ни день – то судьбоносное что-нибудь. Пакет с матрешкой Масик аккуратно свернул и положил за пазуху, почему-то мне при этом подмигнув. Люсенька была уже настолько хороша, что при выходе из квартиры нагнулась существенно ниже, чем требовал ее рост, и криво растянулась на лестничной площадке, Масик бросился ее поднимать, причем он скорей мешал, чем помогал. Тем временем народная артистка целовала меня в лоб:

– Прощайте, дитя! Я там в ванной написала номер своего телефона… Пусть мэтр снизойдет до скромной комедиантки, я так хочу обсудить с ним кое-какие нюансы… Мне нужен зонг, несколько зонгов… Это будет бомба, а не бенефис! Мы еще встретимся с вами, дитя, еще будет много, много дивных встреч!..

Эти слова доносились уже из опускавшегося вниз лифта. Практически одновременно с этим на этаж приехал второй лифт, из которого вышли родители. Мне трудно адекватно подобрать слова, чтобы описать, какую траекторию прочертили мамины и папины брови при виде расхристанной доченьки, у которой на лбу был отпечаток красных губ, явно не фокусировался взгляд, а улыбка была как минимум нездоровой. Мама быстро прошла в дом, начав почему-то с ванной, она выглянула оттуда и поманила папу пальцем. Я заглядывала из-за плеча – телефон народная артистка написала губной помадой через все зеркало и вместо подписи также налепила поцелуй. Затем родители увидели три пустые бутылки и валяющуюся на полу крошечную черную митенку (артистка порвала ее случайно, когда пыталась делать из Масика Сганареля при помощи оленьих рогов, прибитых к стенке, – камчатский трофей). Помимо прочего гости забыли еще собственно «Театральную жизнь», сиротливо засунутую в торшерный абажур. Мама потрогала мой лоб и схватилась за собственную голову, а дальше все было уже неинтересно.

В качестве послесловия: в том сезоне народная артистка действительно играла бенефис на сцене одного из самых величественных театров Москвы, это была вполне заурядная пьеса, для которой автору пришлось переписать главную роль с учетом возрастной категории бенефициантки. Мы с родителями глубокомысленно шутили потом, что она просто забыла, в каком номере какого журнала она видела тот отрывок из папиной пьесы, поэтому больше дома у нас не появилась. А из двух десятков розовых пушинок лет шесть спустя я сделала отличный хвост пластилиновому страусу, которого слепила моя дочь.

Что меня действительно заставляет до сих пор дергаться, так это то, что он в единицу интернетного пространства впихивает неперевариваемое количество изображений своих новых детей. Он ими как будто кричит, этими детскими фотками, их сотни, смазанные кадры, кусочек щечки, кудри над ясными глазами, синяя лопатка в кулачке. Последняя инкарнация Кешью – дауншифтерская компания где-то среди серебристых дюн, какая-то экошкола, недообщина с не пойми какими кришна-христианскими замашками. Там у него двое, самый свежий – малышок-квартерончик, лупоглазенький, весь в перетяжечках, от мощной такой эбеновой бабищи со злыми глазами, она все время отворачивается от камеры, видно то складчатый лоснящийся бок, то скулу, то гранатовые ногти, фотки, фотки, еще, еще кадры. Второй годом постарше, уже ходит, анемичный насупленный блондин с вытертым затылком, рядом мать его с вечной расслабленной обкуренной улыбкой, волосы легкие, длинные, под цвет песка, сама тоже такая вся длинная, текучая, скандинавская девочка, наверное. «Thats my bo-o-o-oy, – Кешью довольный лыбится в камеру, – thats my Oni-i-i-sim!» Назвать коричневого малыша Онисимом или Елпидифором – вполне в его духе. Блонди-сына зовут еще волшебней – Roly-Poly Bird. Интересно, прочтет ли когда-нибудь этот Роли-Поли хоть одну книжку Роальда Даля, да и вообще – хоть какую-нибудь детскую книжку? И как эти две его жены общаются меж собой, если общаются?..

Стараюсь обо всех вспоминать хорошее. Кешью располагал к себе, мог обаять, умел слушать и точечно, лазерно задавать вопросы, либо пронзительно глядя в глаза, либо так сосредоточенно куда-то за тобой, так, что хотелось оглянуться. Пестрая околохипповская публика, часто и жадно голодная, кормилась возле Кешью, как стая зверюшек и птичек, сбежавшая из зоопарка и нашедшая доброго и щедрого хозяина. Мгновенно снимал «последнюю» рубашку и отдавал арбатскому алкашу, посмеявшись по дороге над его плешью и вонью, пошутив над затейливо вышитой меткой КЛ (Кирилл Ларионов, паспортное имя Кешью), украшающей карман, – «мать пыжилась, все мое барахло в этих сраных вензелях». Рубашек, вообще «барахла в сраных вензелях» у него были тонны, так что и мать едва ли сразу замечала пропажу, если замечала вообще. Могла себе позволить.

В конце 80-х мы все игрались в хиппи. Подростки и молодые люди с достатком родителей сильно выше среднего ходили босиком, безжалостно разрезая вполне новые фирменные джинсы, чтобы потом полночи сидеть, матерясь на исколотые неловкие пальцы, вышивая бисером пацифик на кривоскроенном ксивнике или ксиводане. Вьюноши красили подглазья зеленкой или йодом – это походило на фингалы, якобы полученные в знаменитом 5-м отделении милиции на Арбате, делали себе засосы на венах, имитируя синяки от «машинок». Юные филологические девы из хороших семей робко в ночи пару раз проводили бритовкой в районе запястий «до первой крови», чтобы потом небрежно рассказывать о своей «очередной попытке вскрыться». Иногда в этой толпе детей интеллигентных родителей появлялись и настоящие «системные» хиппи, и все пытались с ними быть накоротке: со взрослой Суматошкой, у которой весь паспорт был изрисован цветочками, а вместо собственной фотографии вклеена фотография сына; с певцом Арбата Собакой; с призрачным, в основном существующим в чьих-то рассказах, легендарным Сольми; с ярким пронзительным Лелем… Кешью не хипповал, одет был с иголочки и легко щеголял этими знакомствами с «системщиками», как фокусник доставая из заднего кармана потертый кисет с «крымкой» и угощая всех желающих.