Владимир Злобин - Гул

— Кто такая? — спросил голос с немецким акцентом.

Сима молчала. Ей захотелось кусочка сахара, поданного двуперстием.

— Документы!

Молчание.

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться? Это лазутчица. Бандиты используют женщин для связи, передавая записки или листовки.

— В причинном месте передают, тащ комиссар, — заржали два братских голоса, однако быстро осеклись.

— Я имел в виду, что послания передают в волосах.

Красивый голос скомандовал:

— Отрезать.

Сима подняла голову и увидела темную широкую фигуру. Девушке стало приятно, что с ней заговорил важный человек, и она совсем не обиделась, когда два балагура, перебивая один другого, поставили ее на колени в сырую траву. Запоздало Сима поняла, что это те двое, что приезжали к ним на хутор, те двое, с которыми она познакомилась одновременно и с разных мест. Весельчаки, переставшие шутковать только после повторного немецкого окрика, схватили каштановую косу и отсекли ее несколькими рубящими ударами. Благородная фигура внимательно ощупала поданную косу, распустила ее веером и выкинула в траву. Несколько мгновений весь отряд смотрел, как в светлеющем воздухе распушился каштановый парус. Словно ветер разметал осеннюю скирду.

— В Паревку ее, — скомандовал Олег Мезенцев.

XIX.

Федька Канюков остался в селе. Бывший продотряд перешел под командование комиссара. Паревка могла быть атакована бродячей бандой, потому армия нуждалась в усилении. Среди крестьян ходили слухи, что окрестные леса заняты не то антоновцами, не то злым духом. Сокочет он по оврагам и наливается силой. Как нальется — воевать пойдет. Еще поговаривали, что в барских садах видели тень убитого Клубничкина, которая дышала на окна усадьбы. Федька, возвращаясь с полей, где помогал восстанавливать народное хозяйство, посматривал на яблоневый холм. Оттуда дул ветер, и казалось, что ветви гнутся от веса молодых покойников.

Федька твердо знал, что по жизни стоит бояться, но бояться нужно в меру. Тех, кто ничего не боится, убьют в бою, а повезет только какому-нибудь единичному Мезенцеву. Тех, кто всего боится, убьют свои же. А выживает всегда серединка, тот, кто между колбасой и хлебом, кто не рвется вперед и не бежит назад. Канюков числился в обозе, который свозил конфискованное зерно в совхозы, а потом на железнодорожную станцию. Не нужно было бить прикладом мужиков и вспарывать двойные стенки сараев. И стрелять приходилось редко — лишь отгоняя от обоза мародеров. Хорошая жизнь — это когда не нужно быть трусом или героем. Побыстрее бы закончилась глупая гражданская тяжба, и зажил бы Федька хорошо, маслом бы зажил. Между булкой и колбасой.

Однако не все были с этим согласны. Вальтер Рошке горячился на политвечерах:

— Крестьяшки спрашивают, отчего мы берем их за гузно? Отчего устанавливали продразверстку? Контрреволюционные агитаторы утверждают, что мы зерно ради собственного удовольствия изымаем. Что жрем его на партсобраниях. Не объяснить мужику, что если не даст он хлеб городу, то умрут не тысячи, как сейчас, а миллионы. Потому и лезем к нему в амбар. Как иначе накормить города? С помощью мелкотоварной торговли? А чем платить городу? У него ничего нет: столько лет война идет! По-другому решить проблему голода невозможно. Даже разреши мы свободную торговлю и установи на хлеб твердую цену, крестьяшки не спешили бы сбывать зерно в городах, набивая ему цену. Все равно был бы голод. Эпидемии и миллионы смертей! Единственный способ организовать справедливый товарооборот — это подстегнуть его винтовкой. Правда, на это контрреволюционеры отвечают по-своему... Кто знает как?

Все слушали.

Рошке, сверкая очками, продолжал:

— Контрреволюционеры говорят, что не нужно было устраивать революцию, что не нужно было воевать и разрушать страну, тогда бы и не было необходимости в изъятии хлеба у деревни. По-своему они, конечно, правы — если мыслить в аристотелевской логике, потому что революция — это прямая посылка продразверстки. Но с практической точки зрения контрреволюция ошибается. Кто знает почему?

Слушатели молчали.

Рошке ехидно, насколько это позволяло происхождение, подытоживал:

— Потому что за такую постановку вопроса мы сразу же отправляем в Могилевскую губернию.

Чекист не нравился Федьке. Был он весь немецкий, не наш, очень уж брезгливый в своих круглых очках. Бледно улыбался лишь при упоминании котангенсов. Комиссар тоже был человеком крутым — до сих пор гудело в ушах эхо паревского расстрела, — но в то же время казался Мезенцев милее, родимее, что ли. Тянуло к нему Канюкова, точно к потерянному отцу. «С ним не страшно», — думал Федька, проходя место, где обнаружил располосованного Клубничкина.

— Комиссар — наш, большевик, а Рошке — окаянный коммунист, — без страха сказала Федьке местная бабка.

При расстреле у нее погиб муж, и теперь она ласково поила мальчишку молоком. Когда Федька пил, по безусому подбородку текли две теплые струйки. Молоко он выменял на подшивочный материал, да только вот чудеса — никакой коровы у старухи не было. Откуда же тогда взялось молоко? Сама себя доила, пройдоха? Не, куда там! Хитрые паревцы заранее угнали скот в потаенные камыши. Отправится бабка в утренний туман, насобирает его в подол, выжмет в холодке — вот тебе и крынка молока. А сходит босая девка до оврага, где на Руси, известное дело, испокон веков поросятки водятся, — так палку чесночной колбасы принесет.

К Федьке паревцы относились ласково, как к единственной кобыле. Еще по весне командование обязало красноармейцев и мобилизованных оказывать помощь беднякам и середнякам. Канюков впрягался в плуг вместо поеденной лошади или тащил за собой борону. Почуяли люди ответную доброту: никого Канюков не ругал, не бил и не стрелял, хотя имел на то полную власть. На селе как раз не хватало подросших мальчишек, большинство которых ушли к антоновцам и уже никогда не вернутся назад. Вот и звали к себе Федьку подобревшие паревские женщины.

Это казалось ему странным. Неужто человеческая память так коротка? Неужто достаточно щелкнуть над крестьянской головой бичом, чтобы она тебя полюбила? И как могут девки, лишившиеся отцов и братьев, с черемуховым смешком ходить за красноармейцами? Девки... девки никогда не меняются. Во все времена они бегают за героями и подлецами.

В Паревке была расквартирована часть особого назначения, прибывшая из Москвы и подкрепившаяся тамбовской чекой. Был продотряд, собранный по тамбовским заводам, оттуда и сам Федька вышел. Местная коммунистическая ячейка тоже была. В уже замиренное село пригнали даже желторотых курсантов. В общем, народу было хоть отбавляй: пришлые люди заменили убитых, село казалось таким же полнокровным, как и раньше, может, поэтому не чувствовали крестьяне обиды за то, что большевики устроили церковный расстрел? Или дело было в Евгении Витальевиче Верикайте?