Евгений Каминский - Свобода

—Разработаешь маршрут, будешь передвигаться от лагеря к лагерю, тут между ними самое большее тридцать километров. Так что счастливого путешествия, турист. Ходить будешь в одиночку, хоть это и не положено, но у меня нет людей. И карабин тебе не дам. Нету лишнего. А вот это бери, — Черкес вытащил из-под подушки наган, — вполне бесполезное оружие в тундре. Но для твоего спокойствия сойдет. Увидишь медведя — не беги, может, он тебя и не тронет. Побежишь — костей не соберешь. Веди себя потише, поскромней. Тундра любит незаметных…

—Ты еще поучи меня, куркуль! — усмехнулся Щербин, уже занятый перенесением карты Черкеса на лист с топографической основой.

16

В тундру на охоту Черкес и Щербин все же поехали. На гусеничном болотоходе Т-100 — личном тракторе начальника полевой партии. ГТТ партии находился в кратковременном ремонте. Да и в раскисшей тундре «болотник» Т-100 был проходимей ГТТ.

Поехали дня на два-три-четыре. У Черкеса пристреленный карабин, у Щербина — бесполезный наган. Думали не возвращаться до тех пор, пока не добудут северного оленя: отдельные особи еще то и дело попадали в поле зрения. Основное стадо ушло с острова по льду ранней весной.

Сначала Черкес запускал дизель Т-100 с помощью бензинового пускового двигателя с электростартером. Все же температура по утрам была минусовая, и запустить дизель было проблематично. Этот трактор был тонкой штучкой, и с пол-оборота его было не взять. Помаявшись около часа с запуском, поехали. Черкес посадил Щербина за рычаги, по пути обучая его нехитрым приемам вождения и объясняя все это тем, что сам он на охоте нужен с карабином в руках.

Иначе, какая это будет охота?!

Щербин даже не успел почувствовать себя трактористом: вечером первого же дня Черкес подстрелил оленя. Когда понял, что упавший как подкошенный после его выстрела бык даже не бьет копытами, раскраснелся, разволновался и сидел рядом с Щербиным как на иголках, пока они подъезжали к подстреленной добыче. Депрессия начальника полевой партии разом испарилась: не давая Щербину вмешиваться в дело («Ты поехал на охоту только в качестве водителя, так что работай кочергами!»), Черкес ловко разделал тушу, разделив мясо и ливер, а рогатую голову самца привязал веревками к крыше кабины. Так и возвращались: туша с ливером сзади на волокушах, рога на кабине.

—Видал, какие у меня рога? — усмехался Черкес, глядя на раскисшую тундру. — Дома с такими в дверь не войти…

Прибывших в лагерь Черкеса и Щербина встречал только повар.

Еще вчера вечером куковавшие в лагере геофизики, не надеясь на скорое возвращение Черкеса с добычей, отправились в палатке на санях-волокушах, прикрепленных к ГТТ, на дальний планшет.

Испекший очередные двенадцать буханок серого хлеба Пантелей караулил гусей в будке на берегу ближайшего озера, буровики сидели на своей буровой, а свободные канавщики были кто в тундре — на поисках мамонтовой кости, кто на реке — с промывочными лотками. Говорили, рассыпное олово моют, а поговаривали — золото. Щербин точно знал: есть тут золотишко, имеется. Вот и местные работяги, похоже, об этом знали: поэтому в свои выходные уходили в глубь острова — промывать все новые участки изрезавших поверхность острова речек и ручьев.

Принимавший парную убоину повар был счастлив: теперь он, мастер и художник, изготовлявший в ресторане кулинарные излишества по шестому разряду, мог в полной мере проявить свои таланты. Ближе к вечеру за столом в большой армейской палатке, служившей столовой, пировали. Сашка накрутил, навертел, нажарил, напарил. Не облагороженное мастерством повара мясо большими кусками дымилось в эмалированном тазу посреди стола. Любителям погрызть, обжигая пальцы, хрящик, а потом постучать костью о стол, добывая мозги, повар выдавал оленьи мослы. Изысканные блюда подавались каждому в тарелочке. Ради такого праздника мастер пошел на перерасход посуды.

За столом восседали трое: оживший, словно заново родившийся, добытчик Черкес, с виду флегматичный хлебопек Пантелей (по словам Черкеса, первоначально устроившийся сюда трактористом, но переквалифицировавшийся в хлебопека) да Щербин.

Наливаясь сознанием собственной значимости, Сашка подносил снаряды: котлеты по-киевски из гусятины, добытой Пантелеем на озере, Пантюхой, как его тут величали, отбивные из оленины, жареную печень, почки и прочий изысканный ливер…

Повар пыхтел, что-то мурлыкал себе под нос от такого счастья: наконец повернуться к изголодавшемуся человеку лицом и применить все свои кулинарные таланты.

Когда руки обедающих были уже по локоть в жиру, а лица приняли глуповатое выражение абсолютной сытости, полог палатки задрался, и на пороге возникли две огромные лайки, которые, поскуливая, стали тянуть свои черные носы к столу. Следом за ними в палатке появился мужик в тулупе, мохнатой собачьей шапке и с карабином за плечом — этакий двуногий зверюга, заросший рыжеватой щетиной до самых глаз, сверкающих из-под бровей недоброй решимостью. Мужик изрек что-то нечленораздельное, и собаки сели, нетерпеливо крутя хвостами и с надеждой глядя на своего хозяина.

Черкес удивленно вскинул брови, уставившись на гостя, как на экспонат зоологического музея, а Пантелей побледнел и вдруг заерзал своим широченным задом по скамье из стороны в сторону, чтобы вошедший, сколько ни пытался, не смог бы угнездиться рядом с хлебопеком. Наблюдавший за этой немой сценой и испытывающий неловкость Щербин невольно сдвинулся с края скамьи, освобождая место гостю, понял: это тот самый охотник, Коля-зверь, который живет на острове и о котором ему уже успел рассказать Черкес…

Обдав Щербина тяжелым, звериным духом, охотник тяжело опустился рядом с ним на скамью — как раз напротив хлебопека, с нескрываемой ненавистью смотревшего на гостя.

Сел и тут же, ни на кого не обращая внимания, с силой всадил штык-нож в стол. Потом вцепился узловатыми пальцами рук в протянутую поваром дымящуюся кость, а желтыми крепкими зубами впился в болтавшееся на ней дымящееся мясо. И зарычал, заклокотал, забурлил, пытаясь с набитым ртом что-то выразить присутствующим.

Черкес перевел взгляд на повара.

—Это я пригласил Колю, — тихо заговорил тот, просительно заглядывая в глаза Черкесу. — Неудобно не покормить соседа, правда?

—Пусть подхарчится, нам всем тут жить, — сказал, скорей себе, нежели повару, Черкес, с ножом и вилкой вновь приступая к своей котлете.

Охотник насыщался: урчал как хищник, клокотал как вулкан. У Пантелея же аппетит разом пропал. Откинувшись на спинку скамьи, с каким-то непонятным вызовом в глазах, словно готовый в любое мгновение схватиться за оружие (за вилку, что ли?), он наблюдал за охотником, поглощавшим невыносимо горячее мясо. Закончив с одним мослом, гость тут же вцепился в другой, с вежливым полупоклоном поднесенный поваром. Просто куски мяса гостя не интересовали. Этому человеку важней было что-то от чего-то отрывать и жадно глотать, не пережевывая, не чувствуя вкуса, обжигая губы, небо, гортань и наверняка не чувствуя при этом боли. Даже голодная собака, ловящая куски на лету и давящаяся этими кусками, ведет себя более человечно.