Евгений Каминский - Свобода

Что и говорить: за столом сидел чистый зверь, поскольку ни раскаленный жир, ни кипящий бульон не могли заставить его ослабить хватку, сбавить обороты. Он рвал зубами и глотал, рвал и глотал!

И еще: пока он насыщался, не замечал никого и ничего вокруг. И плевать ему было на то, что хлебопек смотрит на него в упор с нескрываемой ненавистью…

В обществе нескольких огромных маламутов Коля-зверь жил уже пятый год на острове безвыездно, по договору с охотничьей артелью, которой должен был поставлять шкурки песца по дешевке, получая за это провиант, боеприпасы и кое-какую деньгу. Поговаривали, что этой осенью охотник собирается вернуться на материк, осесть где-то на юге, чтобы заняться разведением какой-нибудь живности.

Откуда он здесь взялся? Наверняка когда-то прилетел с материка. Кем был Коля-зверь прежде, не знал тут никто. Можно было лишь предположить, что жил он здесь вовсе не из любви к Заполярью. Возможно, скрывался от кого-то или чего-то. Кто бы стал его здесь искать?! Даже правоохранительные органы не стали б: ведь на острове он и так был не то в заключении, не то на поселении. Жить здесь по своей воле не смог бы никто, особенно зимой, когда каждый день — ночь, а свет, если им можно считать все остальное, кроме тьмы кромешной, не ярче звездного. И так — несколько месяцев подряд. Так что волком завоешь, а то и встанешь на четыре кости и поползешь куда глаза глядят, пока не замерзнешь насмерть. Правда, если у тебя есть идея, цель, можно как-то дотянуть до первых лучей солнца…

И Коля-зверь тянул — всю зиму ставил ловушки на песца, потом проверял их, забирал добычу, сдирал с добычи шкурки — копил капитал. Возможно, в этих шкурках и была его идея. Ради них он и терпел свою собачью жизнь: выделывал кустарным способом шкурки, складывал их в мешки, прикидывая в уме будущие барыши. Накоплено уже было достаточно для того, чтобы осенью начать новую жизнь.

Бывает, бежит кто-то из города подальше, чтобы из рядового сотрудника, законопослушного гражданина снова стать человеком, почувствовать себя в мире, обрести себя, и дикая, не знающая человека природа вкупе с одиночеством, слой за слоем срывают с него защитные покровы цивилизации. И вот уже из-под шкуры гражданина, потребителя и избирателя, пробивается нечто живое, удивительное, ни на что тут не похожее, а именно — человек в своем первозданном виде, соответствующий замыслу Творца — Его образ и подобие…

Но случается и так, что из-под утончившегося хитинового панциря беглеца начинает пробиваться вонючая шерсть и немигающие глаза лютого зверя глядят на мир. Потому как и бежал-то он из мира для того, чтоб на природе, вдали от людских глаз, стать наконец самим собой — зверем.

17

Неделю примерно являлся Коля-зверь в столовую на обед. И всякий раз все повторялось: садясь за стол, он перво-наперво вгонял в дерево штык-нож, потом решительно придвигал к себе алюминиевую миску (именно миску, что была втрое объемней тарелки, подносил ему обычно повар) с дымящимися костями и начинал объедать на них мясо.

Обычно повар предлагал охотнику двойную, а то и тройную порцию своего варева и, отойдя ему за спину, на несколько секунд застывал, глядя на его затылок со свалявшимися жирными волосами, на его шевелящиеся в такт челюстям заостренные кверху уши с каким-то священным трепетом, наверняка подобным тому, с которым темные массы античных времен взирали на языческого идола. Идол мычал, колотил костью о стол, выбивая из нее мозг, и тут же его проглатывал. Он хрипел, рычал, икал и все время что-то изрекал. Но что именно — понять было невозможно. Черкес рассказал Щербину, что только месяца через полтора после того, как первые геофизики появлялись на острове, у них с охотником налаживалось общение: люди начинали понимать, что говорит Коля-зверь. Долгую полярную зиму общавшийся лишь с собаками на понятном им и себе языке, охотник вновь вспоминал человечью речь только к лету, а ближе к осени уже пробовал шутить: пытался рассказать какой-то бородатый анекдот, но при этом никогда не смеялся в том месте повествования, где надлежало, а лишь смотрел на слушающего холодным звериным взглядом, и тогда слушающий, от греха подальше, вежливо смеялся…

В столовой Щербин приглядывался не только к охотнику, который выдумал ему прозвище Наука и только так теперь приветствовал его, но и к повару Сашке. И постепенно у него создалось впечатление, что повар ведет себя с охотником предупредительно не столько потому, что боится чем-то ему не угодить, сколько потому, что… просто боится его. И подносит все новые порции, полагая, что лучше этому зверю есть, нежели говорить. Да и осовевший от сытости, с замаслившимися глазами, охотник не казался таким уж зверем.

18

Перевалив через сопку, Щербин увидел палатки полевого лагеря, вытянувшиеся вдоль песчаной косы. Первый маршрут был позади: металлические бочки в самой ближней к лагерю точке на карте Черкеса были пересчитаны и занесены в блокнот.

Он был впечатлен всем увиденным здесь, на острове, не менее, чем когда-то, когда прибыл сюда впервые. Правда, теперь это восхищение, помноженное на удивление рядового горожанина, имело под собой хоть какое-то понимание того, как и когда здесь возник этой фантастический пейзаж. Почти лунный ландшафт острова, созданный Творцом еще в мезозое, выраженный то плато­образными поверхностями с отдельными сопками (кое-где достигавшими высоты в несколько сот метров), то опустившимися равнинами, был сложен разнообразными по возрасту и литологии породами. Он увидел это в первые же часы маршрута: в этой арктической тундре преобладали палеозойские известняки и мезозойские сланцы с песчаниками, которые, как линию Маннергейма, то там то здесь, гремя огнем, сверкая блеском стали, рвали поднявшиеся из глубин земли гранитоиды. Арктические мороз и ветер, виновные в выветривании здешних горных пород, хозяйничали здесь тысячелетия, завершая акт творения, трудясь над причудливыми каменными фигурами и скоплениями остроугольных обломков коренных пород, снимая с них кожу, обнажая их нервы, предъявляя миру их потаенную суть…

Партию Черкеса, однако, интересовали на острове лишь четвертичные отложения — озерные да морские пески и глины, начиненные пластами ископаемых льдов, которые, по словам Черкеса, покрывали здесь четыре пятых территории. Там, в четвертичке, и таилось то, что искали люди Черкеса двадцать лет, но о чем говорить вслух им было запрещено. Конечно, это не касалось то и дело находимых здесь костей мамонтов и носорогов. Поговаривали, что Эдуард Васильевич Толь в девяностых годах девятнадцатого века нашел тут во льдах даже ольху, на которой сохранились листья. Так что у этого острова еще совсем недавно была другая, более «зеленая» история, но Щербину, взиравшему на эту каменную пустыню с дернинами мхов и лишайников, из которых торчал то желтый полярный мак, то хилая арктическая роза, в это как-то не верилось…