Евгений Каминский - Свобода

Конечно же, не обошлось и без Хмурого Утра. Черкес передал его заявление Ивану Савельевичу, предупредив, что Хмурое Утро должен лететь на остров только спецрейсом, поскольку он — человек без паспорта. И не стоит Ивану Савельевичу и Мамелене чинить этому препятствия, поскольку Хмурое Утро все равно рано или поздно окажется на острове, ибо там его дом родной. Мамалена не хотела пускать беспаспортного мудреца на остров, чуяла, знает он подоплеку грандиозного открытия, сделанного ее пожилым ребенком, но противиться Черкесу не могла. Становление Заполярной экспедиции во многом зависело именно от Черкеса, от его знания тамошнего местного контингента и геологической фактуры. Скрепя сердце Мамалена дала добро на отправку Хмурого Утра грузовым спецрейсом сначала в Поселок, а оттуда уже на остров, про себя решив там, на острове, загнать человека без паспорта в какой-нибудь медвежий угол, подальше от впечатлительного, трусоватого Ивана Савельевича.

—Если уж вы так боитесь бича, — заявил на прощанье Черкес, — можете отправить его туда в заколоченном ящике. Только дырки не забудьте просверлить в крышке!

Состояние Хмурого Утра в последнее время беспокоило Черкеса. Бородач больше не был его правой рукой во всех делах. Да, вечерами он на совесть убирал вверенный ему этаж институтского корпуса (деньги-то в институте он получал именно за уборку), но все остальное время занимался космическими снимками — искал на острове следы Щербина. Вот и «болотоход» Хмурое Утро так до сих пор и не обнаружил. Да и как его обнаружишь, если снег покрыл весь остров?! Черкес только вздыхал и уже не отговаривал старика от его пустой затеи, уважая в нем это его благородное заблуждение…

Позвонил Черкес и своему механику-водителю Виктору. Предложил ему должность чуть ли не главного механика и начальника экспедиционного авто­парка, но тот неожиданно отказался, заявив, что работает теперь почти по специальности — продает медтехнику и биологические добавки пенсионерам, и это его новое дело растет как на дрожжах.

—Значит, деньги и тебя победили, — мрачно заметил на прощанье Черкес.

Начиная беседу с соискателем одной из вакантных должностей в Заполярной экспедиции, Иван Савельевич обычно неторопливо раскуривал вишневую трубку, потом теребил один из седых вихров на лбу, как бы ненароком напоминая соискателю о своем заполярном подвиге. Потом, слушая слова соискателя, похохатывал, изрекал «ну-ну» или «ну и ну», иногда даже подтрунивал над соискателем (если, конечно, тот был ему знаком). В конце беседы, перед тем как сказать соискателю да или нет, Иван Савельевич красиво смотрел поверх его головы в воображаемую арктическую даль, нуждающуюся в переустройстве, сурово или же напротив саркастически хмуря брови, молчал. И соискатель, сидя как на иголках, понимал, что Иван Савельевич принимает нелегкое для себя решение и что он, соискатель, видимо, недостаточно хорош для той должности, на которую просится. Однако Иван Савельевич был милостив и — «Ну так и быть!» — всех зачислял в штат. Да и как было их не зачислить, если он работал с ними на этом острове не один год. При всякой такой беседе на несколько секунд (для того, чтоб бросить беглый взгляд на очередного соискателя) в кабинет к Ивану Савельевичу заходила Мамалена, которая теперь трудилась над завершением кандидатской диссертации пожилого ребенка. Как правило, она коротко кивала ему головой, одобряя кандидатуру.

Но сегодня в кабинет к Ивану Савельевичу энергично вошла молодая уверенная в себе особа, сделанная где-то на стороне от их любимой науки и явно не из геологического теста. Не то журналистка, не то пианистка, не то артистка погорелого театра. И Иван Савельевич оробел. Эта особа смотрела на него так, словно он не был ни хозяином этого кабинета, ни начальником Заполярной экспедиции, куда она хотела устроиться на пару летних месяцев коллектором. Она смотрела на него немного насмешливо, и Иван Савельевич взопрел, заерзал в кресле, выронил вишневую трубку изо рта и полез за нею под стол. В таком непристойном виде его и застала бесшумно появившаяся на пороге кабинета Мамалена. Переведя взгляд со своего потного, раскрасневшегося, виновато улыбавшегося супруга, трепыхавшегося возле ее ног огромной беспомощной рыбиной, на молодую, невозмутимо (нога на ногу!) сидевшую тут особу, Мамалена поджала губы и попросила у посетительницы… какие-нибудь документы, удостоверяющие ее личность. Та протянула свой диплом о высшем образовании, и Мамалена вздрогнула, побледнела и даже прикусила нижнюю губу. А потом заявила, что на такую тяжелую работу они берут только мужчин. Тогда соискательница попросила взять ее в экспедицию поварихой. Но Мамалена как отрезала: и поварихи там не нужны. И вообще, женщина за Полярным кругом — стихийное бедствие.

—А как же вы там работаете? — усмехнулась посетительница.

—А я — не женщина, — выразительно посмотрев на посетительницу, заявила Мамалена, — я его жена.

При этом она длинным нервным пальцем указала под стол, где все еще копошился, собираясь с духом и подыскивая оправдание своему поведению, красный как рак ее пожилой ребенок.

Когда молодая особа, хлопнув дверью, покинула кабинет, Иван Савельевич выбрался из-под стола, готовый рухнуть перед женой на колени за свое малодушное поведение (вот и сходил в форме капитана дальнего плавания с какой-то красавицей в ресторан «Астория»), однако этого не потребовалось.

—Ты знаешь, кто это была? — прищурившись спросила его Мамалена страшным голосом.

Иван Савельевич понял, что сцена ревности откладывается по крайней мере до вечера, и с виноватой улыбкой отрицательно помотал головой.

—Это была она, его дочь! — шепотом возопила Мамалена и для убедительности широко распахнула свои довольно серые глаза. — А если он писал ей с острова об этом рудопроявлении? И она все знает?

—Что знает? Ты же сама говорила, что если я первый увидел, то, значит, я и… — захлопал глазами пожилой ребенок, не зная, что еще сказать.

Мамалена со стоном изрекла:

—Чтобы ее и близко здесь не было! Ты понял, Иван Савельевич? И заправь, пожалуйста, рубашку в брюки. Ты все же теперь начальник Заполярной экспедиции.

49

Неожиданно охотничий сруб изнутри озарился светом, словно кто-то там, за окном, включил сразу все светильники и фонари, прежде тщательно скрываемые снежными шапками. Вытаращив глаза, не понимая, что происходит, Щербин скатился с нар. Пустая бутылка питьевого спирта выстрелила из-под него куда-то в угол и там разбилась. В руке у себя он обнаружил эмалированную кружку с остатками спирта. Все последние дни Щербин пил не просыхая — полагая, что, потеряв человеческий облик, разом решит исход схватки с жизнью в свою пользу: умрет… Все вокруг переливалось, искривлялось волнами света, и на душе у Щербина было непривычно празднично, как когда-то в детстве, в преддверии новогодней елки в Доме культуры. Щербин лежал на полу, удивленно рассматривая все, что попадалось на глаза: мятое ведро, меховые унты, колотые поленья, сизую от жара буржуйку, осколки разбитой бутылки… Он смотрел сейчас на все это, как когда-то давно смотрел с открытым ртом на новогоднюю с зажженными фонариками елку, смотрел совсем не так, как умники смотрят на мир, а так, как на мир смотрят идиоты и дети, упорно верящие в чудо и надеющиеся на него каждый миг. И все то, что сейчас он видел, представлялось ему декорацией спектакля, действующим лицом которого он был когда-то давно, правда, тогда он не знал этого; не знал, что за каждым движением его души, за каждым порывом его сердца следят из зрительного зала, спрятанного от него темнотой. Смотрел и понимал то, что не понимал прежде; хотя бы то, что каждый предмет здесь важен и находится на своем месте, и, главное, несет свой, особенный, пока что скрытый от него смысл. Но что-то из увиденного его все же насторожило. Он вспомнил, что вот тут, под нарами, должны лежать баулы с каким-то тряпьем, но они там почему-то не лежали. И сколько он ни пытался, так и не смог вспомнить, куда их дел…