Евгений Каминский - Свобода

А этот свет и не думал гаснуть. Прижавшись спиной к нарам и пьяно улыбаясь, Щербин понял: только что на ионосферу Земли налетел солнечный ветер, плазменный слой столкнулся с верхней атмосферой планеты, и включилось полярное сияние, полыхнула божественная аврора. Ухмыляясь (все же не пропил мозги!), он представил себе как перевозбужденные атомы кислорода и азота, испускают гамма-излучение, стремясь к минимуму энергии, и потому ночное небо светится миллионами огней: синими, желтыми, красными, зелеными… И все вокруг на земле видно на десятки километров.

Накинув на плечи тулуп, сунув ноги в унты, тяжело хромая, он вышел на мороз. Раненая нога теперь с каждым днем болела все больше, и он все больше хромал. Прогресс у нее закончился той самой ночью, когда Щербин завершил на «болотоходе» переброску всего необходимого из лагеря Черкеса к охотничьему зимовью. Тогда он слишком нагрузил больную ногу, и процесс заживления остановился, а потом и вовсе включился процесс разложения. В аптечке у него уже не осталось бинтов. Закончились витамины и те лекарства, которые когда-то спасли Борману лапу. Ампулы и таблетки были на исходе, даже стрептоцид, которым Щербин пытался сушить гнойную рану.

Недовольно ворча, проснувшийся Борман вышел вслед за Щербиным, так, на всякий случай.

Без шапки, в распахнутом тулупе, ошалело запрокинув лицо в небо, переливавшееся разноцветными огнями, Щербин смеялся. Вселенная, в которой он пропал, сгинул навсегда, показалась ему вдруг маленькой и уютной, чем-то вроде станции метро или собственной квартиры, куда неожиданно для себя он вернулся. Стоя посреди тундры, он пытался вспомнить себя того, давнего, когда-то давным-давно ушедшего отсюда. Ведь все, что было вокруг, казалось ему сейчас знакомым, почти родным И бескрайняя снежная пустыня, сопки, небо, больше не казались ему враждебными. Мир перестал быть соперником и врагом. Напротив, он, светящийся на все четыре стороны света, был сейчас родным домом, и Щербин чувствовал себя его хозяином.

Так вот в чем дело! Он — блудный сын, вернувшийся к себе домой, убежавший от всего ненужного и ложного, только в силу нелепого заблуждения считавшегося когда-то необходимым. Лишь теперь Щербин принадлежал себе, и, значит, — всему. Он стал частью мира, неотторгаемой, необходимой ему частью. И, почувствовав себя частью бесконечного, он ощутил себя огромным, бескрайним… Мир, на который он прежде взирал через оптический прицел вражды, через амбразуру неприятия, не дававшую ему возможности увидеть его целиком, но только раздробленным, хаотично перемешанным, разом открылся ему. Все, что прежде Щербин видел по отдельности, сложилось в одно — цельное, ясное, предельно понятное и единственно правильное, и та война, которую он вел с миром, оказалась заблуждением незрелой души, глупостью обиженного сердца. Он стоял посреди мира, не собираясь от него защищаться, не собираясь на него нападать, ничего от него не требуя, потому что все в этом мире принадлежало ему, потому что все в этом мире было частью его, было им самим. А тот — уродливый, непонятный, опасный — мир, в котором он прежде жил, — всего лишь отражение Щербина в мире. Да, только такое — уродливое, непонятное и опасное — и мог прежде видеть Щербин, поскольку сам был уродлив, нелеп, непонятен и опасен, в первую очередь — для себя самого. В том мире ему нужно было от жизни все, даже то, что ему было не нужно. Здесь же ему не нужно было почти ничего из того, что было нужно там.

Вцепившись зубами в полу тулупа и упираясь всеми лапами, Борман тащил его обратно в избу. Едва удерживаясь на ногах, Щербин смотрел в небо — и представлял себе, как Демиург с бледными, как Млечный Путь, прядями волос, вьющимися у него за плечами, сейчас огромной лопатой швыряет на планету извивающиеся, потрескивающие ворохи электромагнитных зарядов, и те озаряют небо синими, фиолетовыми, красными и зелеными всполохами.

«Погляди, как красиво! И все это я сделал для тебя!» — кричал Щербину Творец, орудуя своей лопатой, и тот соглашался: да, красиво, и чувствовал себя счастливым.

Он смеялся, а Борман тащил его в дом, сердито рычал на него, пьяного. Собака была недовольна: она не любила запах перегоревшего в человеческой утробе спиртного и всегда с негодованием отворачивалась от Щербина, когда тот, крепко выпив, начинал рассуждать о несправедливости мира или же петь что-то протяжное.

Щербин хотел закрыть дверь на задвижку, но его распирало от какой-то необъяснимой радости, от легкости, вдруг вернувшейся к нему, и он не стал этого делать, подошел к нарам и опустился на них. Собака проковыляла к нему, всем своим видом спрашивая, почему он не закрыл дверь. Взяв собачью морду обеими руками, он притянул ее к себе. Упираясь, Борман зарычал.

—Не ругайся, Борман, — сказал Щербин, прижимаясь к собачьей морде. — Бог есть!

50

—Ты только не сердись на Мамулену. Она боится за своего Ивана Савельевича. Боится, что такая вот, как ты, вскружит ему голову и уведет, и погубит этого губошлепа, — поглядывая на сидящую против него рассерженную Надежду, пытался успокоить ее Зайцев. — Ничего дороже, чем Иван Савельевич, у нее нет. И относится она к нему даже не как к мужу, а как к сыну. Детей, насколько я знаю, она иметь не может, да и Ваня вряд ли способен на такой подвиг. Вот она и носится с этим великовозрастным ребенком, как с писаной торбой. Ты как женщина должна ее понять.

—Я не собираюсь понимать эту мамочку и не собираюсь лезть в ее жизнь. Но она ведь лезет в мою! Мне надо на остров, потому что отец — там! — вспыхнула Надежда. — Вам ведь Хмурое Утро прислал телеграмму и просил позвонить мне? И что он просил передать?

—Два слова: «кажется, нашел». Только не будем об этом, прошу тебя, — поморщился старик. — Все это бредятина доморощенного философа. — Он положил ладонь на руку сидящей против него Надежды. — Если тебе так уж надо на остров, туда имеются и другие пути, в обход Мамылены: на рейсовом из Москвы до Поселка, а там уж как договоришься с вертолетчиками. В Заполярную экспедицию вертолеты летают чуть не каждый день — везут и людей, и грузы. Так что возможность оказаться на острове у тебя есть. Только учти: Поселок — не столица, там гостиниц нет. И живут в Поселке в основном — бичи. Знаешь, что такое бич? Бывший интеллигентный человек, отсидевший и, так сказать, осознавший. Это тебе не путевка в Гагры!

51

Солнце, словно соскучившись по острову, наверстывало упущенное за зиму: топило рыхлый снег в распадках и на склонах сопок, сутками висело над головой, заставляя островитян мучиться бессонницей. Теперь едва ли не каждое утро Иван Савельевич выходил из своего командирского жилища, совсем как легендарный командарм из блиндажа: с выдвинутой вперед челюстью (впрочем, не придававшей его простодушной физиономии ни мужественности, ни брутальности), играя роль грозного начальника, вечно недовольного существующим порядком вещей и событий. Ведь если ты всем всегда доволен, какой из тебя начальник большого дела и государственный человек?! Шел он обычно от одного строения к другому, развесисто кроя кого-нибудь по матери (эту манеру он перенял у местных буровиков), бросая в чей-то адрес копеечные замечания или чудовищные упреки. Совсем недавно получивший корочки кандидата наук и еще не залечивший душевную рану, нанесенную ему на защите диссертации, где в самый роковой момент его вырвал из костлявых рук официального оппонента грозный член-корреспондент, он еще не вполне утвердился в своей новой должности, не нашел подходящего образа и потому находился в творческом поиске. Неуклюже и, как правило, невпопад (путем проб и ошибок!) он нащупывал соответствующую своему теперешнему масштабу манеру поведения, подбирал приличествующий своей новой должности порядок слов и арсенал словечек, подходящих для выражения пока что только чувств, поскольку мыслей в его голове давненько не наблюдалось. На плечах у него, словно бурка, колыхался белоснежный командармский полушубок, на голове сидела сдвинутая чуть набок генеральская папаха без кокарды. Кокарду сняла Мамалена, заявив, что «это будет слишком»! Из-под свитера, связанного ему заботливой женой, лезла тельняшка легендарного десантника. Если у Ивана Савельевича не было насморка, то в его зубах дымилась амстердамским табаком вишневая трубка. Если же он сопливил, то Мамалена не отпускала его командовать на улицу и весь день меняла ему носовые платки.