Пал Сабо - Пядь земли

Только вот за буквой «s» надо следить. И за «t». Потому что эксперты по ним скорее всего могут установить, кто писал… Правда, эксперты эти тоже ни черта не понимают. Мастера пыль пускать в глаза…

Обо всем думает Ференц Вираг; только не о том, что конец наступил его власти. Пронюхал-таки исправник про его дела. А ведь он даже наедине с собой старался про них не вспоминать. Успокаивал себя: мол, начнется строительство, и за суетой забудут мужики свои подозрения, опять выйдет он сухим из воды… А деньги, что от помещика получены… насчет них он даже сам себе лгал до сих пор: мол, ничего нет и не было… а что было, то он за бычка получил, которого откармливал и потом уступил помещику. Вообще-то за бычка получил он особо, что уж там… эх, черт побери!..

Счастье еще, что эконом ни в чем не признался. Все отрицал. Молодчина.

Да, только с господами, видно, и можно иметь дело…

Это вот — один Вираг.

А другой Вираг — тот, который на самом деле был хорошим старостой, и остался бы им еще бог знает сколько, если б не этот чертов пруд. Ведь это факт, что всегда он бедняков защищал (они его и выбрали в свое время). Хоть и не получили они участки на хороших землях, возле деревни, так зато в другом месте получили больше и по дешевой цене. Можно сказать, бесплатно. Если б не он, пришлось бы еще и платить втридорога. Вот оно как.

Есть еще и третий Вираг. Вираг, который знает, как стать хорошим старостой и для богатых, и для бедных; однако знает и то, как трудно стать таким. Полностью надо себя переделать для этого. Заново родиться, жизнь начать заново… Да только в этом случае навсегда остался бы он бедняком, а бедняку и думать нечего в старосты попасть…

Идет Вираг по улице, не спешит. Будто боится домой идти. Да пожалуй, и в самом деле боится: что ему дома делать целый день? И если б только сегодня — а завтра, послезавтра… Правда, зять еще с ним живет, в летней хате, да ведь зять — чужой человек. И дочь хоть и родная, а давно уже от отца оторвалась, так что, можно сказать, нет ее. Вот и выходит, что совсем он одинок. Дом у него пустой, неприветливый; и холоднее в нем, чем на улице… На улицу тоже не выйдешь посидеть: перед людьми стыдно. Будут мужики ходить мимо, думать злорадно: вон он, мол, бывший староста, что по шапке получил… И опять же — холодно еще сидеть-то на улице… И как всегда, поступает Ференц Вираг так, как считает нужным (потому и удавалось ему все до самого последнего времени): поворачивает к дому Шары Кери. Осторожно идет, чуть не на цыпочках.

Шара Кери обед как раз готовит, оладьи печет; увидев его в дверях, переворачивает оладьи и говорит:

— Ну красавец! Расправились-таки с вами.

— То есть как это? — делает Вираг непонимающее лицо. Будто не знает, о чем это она.

— Как? А так, что снял вас исправник.

— А, это… Ну, это ничего. Пусть. Если я деревне не подошел, посмотрим, кто подойдет… Да я бы и сам ушел. С меня хватит, — и ближе подходит. Становится возле плиты.

— Да неужто сами бы ушли?

— Ушел бы… А хорошо у вас тут пахнет.

— Это только запах — а вкус-то какой!.. Хотите, испеку одну для вас?

— Оно хорошо бы…

— С чем вам, с творогом?

— Можно и с творогом. Да только… не надо, пожалуй, одну для меня печь. Все равно ведь я у вас сегодня обедаю.

— Как это — у меня?

— А вот так. У вас — и все тут.

— Ого, какой смелый! Я ведь вас, кажется, не приглашала еще.

— Да чего там… Я ведь уже не староста, так что… — и вдруг набрасывается на нее, как ястреб на цыпленка.

— Эй, отпустите… Слышите? Отпустите сейчас же…

— Не отпущу… хоть сгори все вокруг… — и целует ее без памяти.

Губы у Шары Кери — в масле, в масле и щека одна… и запах от нее такой — будто новую плиту обжигают… Да что поделаешь: это-то и сводит Вирага с ума… Повитуха-женщина плотная, в теле, как говорится. Однако Вираг подхватывает ее на руки легко, как ребенка; ногой распахивает дверь в горницу. Шара Кери обвисает на нем, словно неплотно завязанный пшеничный сноп, шепчет испуганно:

— Господи, что с вами? Возьмите себя в руки…

Однако и сопротивляться уже не сопротивляется…

Трещит огонь в печи, масло шипит на сковороде; оладья вспухает, потом опадает. Снова вспухает, и снова опадает; края ее начинают дымиться. Дым клубится над плитой, за несколько минут наполняет кухню, становится все плотнее, гуще, наконец, найдя щель в двери, вытекает на крыльцо. Уж и там мало ему места; дым карабкается на стреху, стелется по крыше, переливается через конек на другой скат.

Дым ползет и по веранде до угла хаты; там ветер подхватывает его и несет во двор, будто серое одеяло. Вместе с дымом во двор, на улицу плывет такой запах, что собаки даже в дальних дворах поднимают головы, принюхиваясь.

— Гляди-ка, у повитухи-то пожар… — смотрит через изгородь внучка старого Шойома, Эстер; сердце у нее колотится от страха. И вместе с тем от радости. Еще бы: наконец случилось что-то у соседей.

Илонка Киш, жена Шандора Макры, идет мимо. Вытянув шею, пытается заглянуть в повитухин двор, потом наклоняется рядом с Эстер к дырке в заборе; сучок здесь выпал из доски.

— Что там, Эсти, что случилось?

— Пожар! Может, в набат надо бить?..

Илонка Киш решительно открывает ворота, вбегает на крыльцо, в кухню. Дым щиплет глаза, едкий запах стесняет дыхание; осматривается Илонка торопливо, хватает сковороду с плиты. Выносит ее на крыльцо и швыряет в траву. Снова бежит в кухню, к молчаливой двери в горницу, без раздумий распахивает ее. И тут же закрывает снова. Щеки у нее горят; она хватает за руку прибежавшую за ней Эсти. «Пошли, пошли, здесь все в порядке», — и тащит ее на улицу. А сама хохочет беззвучно. Эстер то назад оглядывается, то смотрит в смеющееся лицо Илонки. Не понимает, чего тут смеяться, если в доме пожар. «Что, разве нет пожара?» — спрашивает она разочарованно.

У Илонки уже на кончике языка вертится: мол, как так нет пожара… очень даже есть; да вовремя вспоминает она, что Эсти девчонка еще, рано ей такие вещи знать…

Часы на колокольне бьют половину двенадцатого; народ к обеду готовится, кое-где уж и на стол накрывают. А в иных домах только лапшу в суп кладут. На кровати разложена праздничная одежда. Проветривается. Чтобы моль не завелась. Мужики, побритые, причесанные, глядя в тарелку, хлебают суп; детишки ссорятся из-за места, или из-за стула, или из-за ложки: у другого ведь, известно, и стул лучше, и тарелка, и ложка… Где подзатыльник сорвется с отцовской руки, а где просто прикрикнут, — да это больше для важности. Ведь что за воскресенье без шума, без суеты! Иные хозяева недавно лишь свинью закололи, варят суп из хребтины. Конечно, тоже с лапшой. У кого хребтина кончилась, тот курицу зарезал: все равно не несется! Кое-где остались еще осенние цыплята — тоже хорошо для воскресного обеда. А кто у мясника говядины купил — павшую корову разделал мясник; надо кому-то и это мясо есть. Зато дешево!