Пал Сабо - Пядь земли

— Да то… так она и осталась, как была. Еле поднялась. Бледная стояла, хилая. А под конец желтой стала. Как огуречный цвет. Початков же на ней не было. Где были, так не толще моего пальца. И то в самом низу, у нижних листьев… Когда собирали мы урожай, ректор опять вокруг ходил, да помалкивал на этот раз. А брат очень был на него зол. Говорит… мол, верно вы сказали весной, господин ректор, что початок — там, где корень… ха-ха-ха… — смеется Красный Гоз. Втыкает лопату в землю, лоб вытирает рукой.

Марика тоже смеется. Аккуратно окапывает очередной стебель, еще и пальцами землю вокруг рыхлит: травинка там вылезла, выдергивает ее. Потом останавливается, разгибает спину.

Кукурузные листья зашевелились, зашелестели: туча растет над Керешем, из-под нее и вырвался ветер.

Стоят, отдыхают.

Кукуруза им еще и до колен не достает, однако окапывают ее уже третий раз.

Всего три тысячи квадратных саженей у Красного Гоза да две тысячи саженей покоса. С этой земли мать вырастила, замуж выдала, женила четверых детей. Правда, старшие-то дети рано стали зарабатывать, да все ж земля эта была для семьи и сберегательной кассой, и пенсией, и всем на свете. Если не считать те шесть пенгё в месяц — пособие вдове фронтовика. У него, у Йошки, детей пока двое, да еще жена, Марика, да родная мать. Пять ртов — и всех эта земля должна прокормить. Землекопом он больше не хочет идти, да если б и захотел, все равно не может; и к помещику не пойдет, ни на поденщину, ни по-другому. Лучше с голоду помрет. Другие живут же с земли… И они должны прожить. И с этой же земли нужно коров кормить, свиней, птицу; с этой земли нужно одеваться, налоги платить, содержать в порядке дом, хозяйство — словом, вся их жизнь от этой земли зависит, от трех тысяч квадратных саженей пашни. Да двух тысяч покоса…

На полутора тысячах пшеница посеяна: хорошо растет пшеница в этом году, семье хлеба хватит. Если, конечно, град не побьет посевы, ржавчина не съест, молния или злая рука снопы не подожжет. Тысяча саженей — под кукурузой, пятьсот — под картошкой, турнепсом, фасолью да под летними кормами для коров. Еще полхольда арендует Красный Гоз общинной земли, там у него — люцерна. На зимние корма.

Каждая пядь земли засеяна, засажена чем-нибудь, и взошло все славно; теперь то и дело окапывает, окучивает, рыхлит хозяин посадки. Не может же быть, чтоб столько труда, столько забот в конце концов себя не оправдали.

Раньше никогда особенно не тревожило Красного Гоза, что там у них на поле и как; да и не ему земля принадлежала, а матери. То есть братьям. К тому же земляные работы куда надежнее. Там все было ясно с самого начала. Знал он, что, скажем, за сегодняшний день перевез столько-то кубометров, значит, столько-то пенгё заработал. А здесь — что можно заранее знать? То есть рассчитывать, прикидывать — это сколько хочешь, да все вилами на воде писано: ни цен, ни урожая ведь вперед не определишь…

Рисковать приходится, одним словом. Целый год труда, пота, веры, надежд — все это вложенный капитал. Аванс.

Один на один остается мужик с землей, с растениями, с небом: если что не так, не с кого спрашивать. Погоду ведь не возьмешь за горло, как помещичьего эконома. Вот и бьется человек, полагаясь лишь сам на себя да на везение. Трудится целую неделю, от зари до зари, а придет суббота — не с кого требовать заработанное.

Вот какова она, крестьянская жизнь: с тебя огромный спрос, а тебе не с кого спрашивать, не на кого жаловаться…

Текут, множатся мысли, как пузыри на лужах во время дождя. Когда рыхлишь, хорошо думается: мысли проясняются, становятся четкими, определенными. Вот так и в церкви бывает: поешь псалом, поешь сердцем, а мысли в это время текут, текут… А веет ли ветер над головой или священник проповедь говорит — все равно.

Что, если бы проповедь была такой же, как псалом? Если б она тоже в сердце шла?

Не знает ответа Красный Гоз. Знает лишь, что было бы это очень здорово…

— Давай работать, Йошка, а то не успеем кончить, — говорит Марика.

— Давай, давай…

Оба делают вид, будто совершенно неотложное это дело. Словно не в третий раз они рыхлят кукурузу, а в первый. Как соседи, которые только-только выбрались в поле.

Мотыга с хрустом врезается в землю, мягкую, как пепел; по самый черенок входит. А за спиной погромыхивает небо.

Снова налетает ветер, треплет Марикину юбку. А Йошку лишь обдувает кругом, словно колодезный журавель. Работают они спиной к ветру, расставив ноги; ветер юбку поднимает у Марики. Да бог с ним… Даже приятно кожу холодит. Она у нее тугая, как этот ветер. Или как только что отлитая бронза.

— Что там мать делает одна с двумя пострелятами? — говорит вдруг Йошка. Так уж бывает: работаешь, работаешь в поле, а потом вдруг найдет что-то, и мыслями ты уже дома.

— Теперь ей полегче с ними. Все-таки четыре дня уже, как отлучили… — отвечает Марика и останавливается, ладонь прижимает к груди. Болит грудь: полным-полна молоком. Однако мужу она об этом не говорит. У него и без того забот хватает, у бедняжки. Для того ведь она и пошла в поле, помочь ему. Ну, еще для того, чтоб двойняшки быстрей от груди отвыкли; легче идет, когда они мать не видят.

— Да уж и то, пора бы…

— Пора… — и потихоньку опять грудь трогает. Старается, чтоб Йошка ничего не заметил. И снова наклоняется над кукурузой. Работа — лучшее лекарство.

Вдруг стих ветер. Не то чтобы обратно повернул или дальше умчался, а просто замер, где был. Словно бы прилег на поле. Вздыхая, распрямляются стебли; рядом, в пшенице, яростно пылают дикие маки; небо гремит, а солнце жжет что есть мочи. Тучи бегут друг на друга, длинными серыми полосами летит пыль; в жаркий воздух над полем врывается мятный запах дождя. Йошка с Марикой оглядываются почти одновременно: позади них ничего не видно, будто в зеркале у парикмахера Шербалога. Только рев дождя доносится, и земля невдалеке будто дымится. «Бежим, Марика!» — кричит Йошка, втыкая мотыгу в землю. То же делает и Марика. Потом оглядывается: упала ее мотыга. Однако некогда возвращаться: Йошка берет ее за руку, и они бегут через поле.

Какое-то непонятное веселье переполняет им сердце, пока бегут они к шалашу сторожа. Капли дождя бьют им по спине, словно торопят. Щекотно от этих капель. Хохочут оба, сами не знают отчего — то ли от холодных капель, то ли от щекотки, то ли каждый от того, что другой смеется. Марикина юбка то прилипнет к коленям, то отстанет. То поднимется, то упадет; словно Марика для этого и бежит, а не по какой другой причине.

Только не они одни — многие бегут сюда, к шалашу. Мужики, бабы, девки. Все пооставляли мотыги там, где работали.

Шалаш стоит возле Чертова оврага, на узкой полоске между пастбищем и пашнями; шалаш хоть и камышовый, а крепкий, аккуратный — любо-дорого смотреть. Изнутри и снаружи глиной обмазан. Даже кровать в нем есть. Кровать не ахти какая: просто топчан на четырех подставках. Вокруг — ни дома, ни дерева, только этот шалаш… Вскоре наполняется шалаш сырым духом мокрой одежды и остывающего пота. Бабы сразу место ищут у стены, присаживаются, юбки натягивают на коленки. Другие стоят.