Пал Сабо - Пядь земли

— Не хочет давать развод? Чего же он хочет?

— Чтобы Марика к нему вернулась или пусть оплатит расходы на свадьбу да за адвоката.

— Но ведь это… ужасно!

— То-то и оно… Такая вот на нас напасть свалилась.

— И он еще обратно ее зовет!

— Ну да. Или плати. Они чуть не всю деревню позвали на свадьбу, поили, кормили — а мы плати. А еще адвокат сказал, что, если Ферко согласится-таки развод дать, все равно это нам обойдется в двести пенгё, а то и больше. Ну, это бы мы еще выдержали как-нибудь. А если не согласится… Столько нужно заплатить, что и подумать страшно. Таких денег во всей деревне-то поди нет. А к сентябрю развод должен быть, хоть умри….

Молчит повитуха. Ничем не может она утешить этих женщин. Много чему учили ее в свое время: и охране детства, и охране материнства, и даже охране семьи… Да не учили, как в таких вот случаях поступать. Что делать, когда и права будущего ребенка надо отстаивать, и при этом общественные устои не подрывать… Но что-то все же надо сказать им. Какую-то надежду дать, ободрить.

— Не отчаивайтесь, положитесь на меня. Что-нибудь придумаем, — говорит Шара Кери и встает, прощается. Обещает теперь чаще заходить. И, идя к воротам, думает: тяжкий грех возьмет она на душу, если не найдет, как помочь этим славным, чистым людям.

Теплое, росистое утро стоит над землей.

Мужики завязывают котомки, встают; кто цигарку скручивает, кто пьет. А те, кто впереди, уже стоят между ручками тачек, с плеч у них лямки свисают.

— Эй, чего вам не сидится? — кричит один мужик, Сито, он еще дожевывает шкурку от сала и котомку затягивает.

— Давай шевелись, а то суббота скоро. Будете спрашивать, мол, где же заработок?.. — кричит в ответ Красный Гоз и плюет в ладони.

— Тебе-то что горевать? Тебе и свадьба дешево обошлась, — поддевает Красного Гоза кореш его, Тарцали, и тоже впрягается в лямку. Народ смеется. Это уж точно, это все знают. Да не каждый посмеет Красному Гозу в глаза это сказать.

— Ну, двинулись! — кричит старшой, Шандор Силаши-Киш. Здесь каждый, если хочет что сказать, кричит во всю глотку. Никто не шепчет, никто не мямлит. Или кричат, или вообще помалкивают. А причина в том, что грудь-то сдавлена: лямка целый день плечи оттягивает.

Наконец-то начались земляные работы. Насыпь надо сделать под свинарник. Работа хорошая: тридцать восемь филлеров за кубометр. К тому ж и тачку с землей больше приходится под гору везти, чем в гору. Потому что решено было свести под насыпь целый курган. Местность вокруг — как стол: в ясную погоду третью деревню видно. Кое-где лишь тополиная роща темнеет или лесок из акаций. Издали — словно пучок травы торчит. А самой травы вокруг нету: все съедают, вытаптывают помещичьи лошади да свиньи. Дальше, на востоке, горы синеют. Или чернеют — смотря по времени, по погоде. Словом, курган этот здесь — один на многие километры, да вот и его сводят. Будто покоя он не давал кому-то.

Каждый мужик в окрестностях курган этот словно бы собственностью своей почитал. Скажем, как звезды на небе или колокольню. И теперь, когда они копают его и увозят, тачку за тачкой, будто бы от сердца что-то отрывают. Будто беднее становятся с каждой тачкой, с каждой лопатой. Правда, заработок ожидается неплохой — да ведь насыпь эту можно было бы и как-нибудь по-другому построить. Рядом взять землю, из канав. Лопатами. Только господ ведь иногда сам черт не поймет.

— Кто знает, что за люди насыпали этот курган в древние времена… — говорит Тарцали, который с тех пор, как вдова Пашкуй тещей его стала, любит иногда насчет истории высказаться.

— Наверняка не господа это были, а мужики, — отвечает Красный Гоз. И дальше работа идет в молчании. Свежий, густой запах разрытой земли уже через минуту сгорает, улетучивается под жарким солнцем. Меняется и цвет ее: быстро сереет, тускнеет. Да и весь курган, вспоротый заступами, как бы умирает на глазах. А ведь до сих пор он стоял здесь как молчаливый памятник давних времен, свидетель истории. Шандор Силаши-Киш, например, утверждает, что когда-то тут крепость была с земляным валом. А Тарцали от тещи своей слышал, что стояла тут церковь. И поэтому здесь даже клад, может, есть… В старые-то времена много денег было у духовенства… Об этом думают сейчас, работая лопатами, мужики. Сито молодых волов хочет купить, если ему клад попадется.

— Эх, мне бы тот клад найти… — Это Кишторони говорит. И умолкает, не закончив. Уж так оно бывает: один высказывает все, что у него на уме, другой — только половину. Хотя думы у каждого человека бесконечны, как море. Правда, у Сито все его думы вокруг пары волов вертятся, мечтает Сито, как он их погонять будет, покрикивать, как сядет бочком на телегу, колени подтянет, спиной на боковину обопрется, как поедет не спеша по степным дорогам, вдоль полей, по улицам деревни… Картина эта не выходит у него из головы, становится все заманчивее, все красочнее; и уже знает он, что одного вола назовет Шустрым, а другого Хмурым. Потому что так звали волов, на которых ездил он, когда батрачил у богатого мужика. Славные волы были, всегда он их вместе запрягал, Хмурого — слева, Шустрого — справа. В задней паре они у него ходили. А две другие пары, как их ни ставь, все не могли друг к другу приладиться. Плохо подобраны были. Уж он сколько говорил хозяину, все напрасно. Оживают в памяти давние батраческие годы, и кажется, что все тогда было славно и мир был теплым и приветливым… Эх, сейчас бы ему пару волов, он бы показал… Вспоминает он о крохотных своих делянках на выкупных землях: всего-навсего три хольда, не размахнешься… Но если б он сам их пахать мог!.. Младший сынишка шел бы впереди волов, ветерок обдувал бы кожу, рубаху надувал, а баба кидала бы кукурузу по свежей вспашке… Да ведь должны ж были у этих монахов, или как их, деньги быть, черт побери. И с хрустом вгоняет он в землю лопату.

А вот Силади мечтает покончить с крестьянской жизнью, дом купить в Вараде. Уж он бы устроился: стал бы постояльцев держать и жить себе с доходов припеваючи. Видится ему, как вечером идет он в кино, потом еще газету читает в постели, на детей прикрикнет, чтоб спали, не баловались: утром в школу рано вставать…

Господи боже, если бы и вправду им клад найти!.. Уж так бы он им кстати был, и сказать нельзя.

Тарцали, например, тут же съехал бы от тещи, хату купил бы себе, земли… Ведь что ему отец может оставить? Можно сказать, ничего. Всего два хольда земли. А за Пирошкой что идет? Несчастные полклина. Ну, еще хата. Тоже не густо… Да и это — то ли будет, то ли нет. Вишь, теща-то у него почти такая же молодая, как ее дочка; возьмет и замуж выйдет… Да уж вышла б, что ли, не маячила без конца перед глазами… Эх, им бы свою хату! Ничего больше не надо, только хату. Когда женишься, думаешь: ну, теперь заживу; молодая жена под боком, там ребеночек появится — живи не хочу. А тут на́ тебе. Тут вдруг замечаешь, что в доме теща есть еще, которая, что ни вечер, надевает на нос очки, усаживается за стол, под лампу, и читает. И все кого-то ждет в гости. И все кто-нибудь к ней приходит… И вообще, бог знает, чего они там дома делают вдвоем, Пирошка с матерью, пока он работает? Он-то рассчитывал, что вот женится, и Пирошка станет полностью ему одному принадлежать; а оказывается, она еще и материна, как была. Или даже еще больше, потому что раньше они, наверное, друг с другом вслух разговаривали, а теперь то и дело шепчутся, если зять дома. Не нравится ему это, ох, как не нравится. Надо, чтоб молодые и старые отдельно друг от друга жили… Эх, ему бы денег! Тут же купил бы хату, и жили б они с Пирошкой сами по себе… Да когда это у него столько денег будет? Конечно, если бы клад найти… Да здесь, может, вовсе и не церковь была, а крепость. В крепостях же кто живет? В крепостях испокон веков солдаты жили. А у солдат денег, пожалуй, еще меньше, чем у него, у Тарцали. Они вон и в карты-то играют не на деньги, а так, на табак да на щелчки.