Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Бежим!

И я сообразил, что, действительно, бегу с какой-то рослой, тёмно-рыжей женщиной, которая одной рукой азартно размахивает жемчужной сумочкой на длинном ремешке, а другой — тащит меня, как бульдога на привязи; вослед нам воют полицейские сирены, а женщина смеётся и смеётся, как заводная, однако, не бросая меня как зачинщика драки; и я оценил её благородство и понял, что ночь тоже заводная, а не траурная, как я её воспринимал сгоряча, и на какое-то время забылся, чтобы дать отчаянного стрекача и, кажется, разорвать карман о какую-то ветку.

На крайне тёмной улице мы поймали частника и понеслись на север, хотя в центр, на Кутузовский проспект, было ближе.

Женщина икала и смеялась, смеялась и икала. Я её толком не разглядел, и только когда мы выскочили на Рязанский проспект и стало светлее, я с удивлением узнал в ней Валессу Азиз.

— Мне надо выпить! — безапелляционно заявила она, как обычная уличная девка, а не королева эстрады; и сделала умоляющие глаза, чем меня ещё больше подкупила.

— Друг, останови, у какого-нибудь бара поприличнее, — попросил я.

Мы выскочили, кажется, где-то на Энтузиастов и побежали поперёк трамвайных рельсов. Было прохладно и сыро, рельсы блестели, словно катана. Со стороны Измайлова налетал ветер и тревожно качал деревья, небо было тёмным, синее, как стёганное покрывало.

— Ты знаешь, кого ты отоварил? — хихикнула она, как лисичка, на безупречном русском, да и поглядывала, как завзятая москвичка на лавочке с сигаретой в зубах, только сумочка и вещи на ней были в блёсках, эстрадными и несерьёзными.

— Нет, — признался я, плохо ориентируясь в этом районе, за исключением окрестностей одноименной станции.

— Лабу Макензи по кличке Быстрый мор!

Как будто мне это что-то говорило!

— И что?!

Меня качнуло, я едва удержался. Рядом, как стрела, пролетела машина, обдав нас брызгами.

— А ничего, — беспечно толкнула она ногой дверь в бар, кажется, какой-то «бочонок». — Потому и мор, что всех заморил уже до смерти! — выкрикнула она со смехом, стряхивая воду с одежды.

На нас оглянулись. Ещё бы: рослая, чрезвычайно красивая женщина с размазанной на лице косметикой, в рваных на коленях джинсах, простоволосая, как ведьма, но одетая, как принцесса, то бишь, весьма своеобразна даже для ночной Москвы, и её спутник в рваном же траурном костюм, в траурной рубашке и траурной галстуке. В общем, во всём том, во что сочла нужным облачить меня мой секретарша, то бишь Вера Кокоткина с задорный носиком и чёрными, воспалёнными страстью глазами. Мы походили на подвыпивших эстрадных артистов, сбежавших с вечеринки.

— Это такой большой? — спросил я воинственно, когда мы сели в самом дальнем краю стойки, подальше от любопытных глаз.

Народа было мало, бармен подал знак, что сейчас подойдёт.

— Маленький. А большой — это его друг. Ещё та жаба!

Из своей жемчужной сумочки на длинном ремешке она достала косметику и начала наводить макияж так, словно мы были любовниками и она давным-давно не стесняется меня и даже считает нужным приобщить к своим дамским привычкам, чтобы привязать крепче и надёжнее.

— А-а-а… — протянул я, словно что-то сообразил, а сам исподтишка наблюдал на ней. Нравились мне её манеры, особенно, как она проводила помадой по губам; напомнила она мне мою Наташку Крылову. Глаз нельзя было оторвать. — И что?

— А он найдёт и убьёт тебя! — зачем-то мстительно добавила она, поводя губами так, чтобы помада легла равномерно, и поправила на себе сиреневую кофточку в блёсках, с какими-то там рюшечками и складочками, за эстетизм которых я не отвечал.

Мстительно — чтобы сбить с толку, подумал я и упростился до безобразия, то есть всецело доверился ей, засунув чувство самосохранение себе в одно место — в самый глубокий карман, который имел на все случаи жизни.

Но Валесса Азиз и так была хороша, даже в съехавшей на плече кофточке, и я поймал себя на том, что неприлично долго, как, впрочем, и те из зала, пялюсь на неё.

— Отвернись! — потребовала она одним взглядом.

— Почему?

— А то я помаду проглочу! — агрессивно объяснила она.

— По-моему, он тебя бил, — напомнил я ей правду жизни и понял, что она меня раскручивает на азарте, если чисто инстинктивно — то это прощается, а если осознанно — то никакой жалости. Однако разобраться в её посылах я не успел, не дала она мне такого шанса, потому что была страшно возбуждена и суетлива, должно быть, нарочно. Есть такой приём — прятать свои чувства под камнепадом эмоций.

— Ага, — пьяно согласилась она, беспечно закусив накрашенную губу, — это мой продюсер! — и закатила глаза, как крайне иступлённая женщина в последней стадии отчаяния.

— Продюсер? — счёл возможным удивиться я, впрочем, естественно, абсолютно точно ей в тон.

— Ну да… — с изумлением посмотрела она на меня. — Он меня тоже убьёт, я ему сезон сорвала! — засмеялась на высокой ноте, сообразив, что я точно попал к резонанс её речей и мыслей. — Это куча денег! Что теперь будет?!

И лицо её ещё долго было удивлённым, редко ей, видно, удавалось разговаривать с мужчинами по душам, всё музыка, да музыка, такты, обертоны, вокализ и гармоники.

Подбежал бармен, воспринявший наш горячий разговор в своей адрес, потому что мы уже успели выяснить отношения до выпивки, а не после, как принято у всех страждущих мира сего.

Валесса Азиз потребовала:

— Холодной водки!

Я заказал себе коньяк.

Бармен даже не подал вида, что узнал Валессу Азиз, только, как снайпер, щёлкнул пальцами. У нас Казицкий, позывной Слон, так щёлкал, чтобы быстрее соображать. И помогало! Один раз он целый день держал под огнём шоссе в Степановке, пока не стемнело. Хороший был снайпер. Теперь на Дальнем Востоке живёт, рыбку ловит, войну вспоминает со слезой в стакане.

— Слушай, — вдруг зашептала она приятельски, — у тебя есть деньги?!

— Ну… в принципе… — пожал я плечами, мол, что за разговоры между своими, ведь ты же показала, как красишь губы, а это почти что стриптиз, вспомнив, однако, к месту, что на карточках у меня куча бабла и наличности в двух портмоне тоже, и кажется, в пылу сражения я умудрился потерять только одни из них, в котором были мелкие купюры.

С тех пор, как у меня появились деньги, я носил два портмоне: один с мелкими купюрами, а другой — тугой и толстый — с крупными. Когда мелкие деньги заканчивались, я перекладывал из одного портмоне в другой крупную ассигнацию, и всё начиналось заново.

— Помоги мне улететь?

— Куда?

Я-то надеялся на другой поворот истории, зря, что ли, я её обхаживал и дрался с неграми.

— В Америку! — Зашептала она мне ещё пуще, щекоча ухо. — В Америке он меня не найдёт!

— Кто? — тупо спросил я, думая совсем о другом, о её длинных ногах и груди, и какая она должна быть в постели — вёрткая, как ящерица.