Виктория Токарева - Паспорт

У меня есть мечта: прыгнуть с парашютом и медленно лететь между небом и землей. Интересно, о чем в это время думает человек? А может быть, он ни о чем не думает, испытывает один восторг…

Я знаю, что никогда не окажусь между небом и землей, потому что для этого надо записаться в спортивное общество. А мне некогда. У меня в этой жизни масса обязанностей: в данную минуту я обязана сидеть на летучке и слушать то, что говорит моя непосредственная начальница Гальченко.

– Товарищи! – говорит Гальченко. – По последним подсчетам, в сумасшедших домах и нервных диспансерах самый большой процент составляют работники телевидения. Можно сказать: профессиональное заболевание…

Я понимаю: те, кто входит в процент, не видят принципиальной разницы между тем домом и этим. Тут и там очень много народу, и никто не знает, кто он есть на самом деле. Сумасшедший с манией считает, что он – одно, а лечащий врач видит его иначе. То же самое на телевидении: каждый редактор видит себя иначе, чем его начальник. Лично я кажусь себе умной и обаятельной. Я похожа на Наталью Гончарову, только без денег и без Пушкина. А моей начальнице кажется, что я глупая и противная. Я могла бы разубедить Гальченко, но ей некогда меня выслушать. У нее тоже очень много обязанностей. Ей даже сны снятся на телевизионную тему.

– Товарищи! – продолжает Гальченко. – Давайте беречь друг другу нервы. Давайте говорить друг другу «спасибо» и «пожалуйста»…

Возле меня сидит штатный сценарист Володя Порханов. Лицо и руки у него белые и какие-то сырые, будто он долгое время стирал в мыльном пару. Володя внимательно смотрит перед собой, преодолевает страстное желание выпить.

С другой стороны от меня сидит редактор Галя Рощина. Она делит всех людей на авторов и неавторов. А авторов, в свою очередь, на тех, кто надувает, и тех, кто не надувает. Ей почему-то всегда попадаются такие, которые надувают. Меня надувают реже, может быть, потому, что мне все равно. Я делю людей по другому принципу.

Мы все: я, Галя и Володя – учились в институте кинематографии, писали немые этюды и звуковые этюды, готовились в большое кино, собирались выйти в производство. Но в производство никто из нас не вышел по разным причинам, теперь мы штатные сценаристы телевидения, и у всех нас такое чувство, будто нас разжаловали из генералов в старшие сержанты.

Сзади сидит Витя Лапин, пожирает Гальченко глазами. Гальченко в своей замшевой куртке и замшевых сапогах кажется Вите небожительницей. Витя окончил областной педагогический институт, должен был преподавать географию в Московской области, а попал на Центральное телевидение и в отличие от нас чувствует себя генералом, произведенным прямо из сержантов.

– Это нам не надо! – заканчивает свое выступление Гальченко.

Я прослушала, о чем она говорила, и поэтому не поняла – чего нам не надо.

– А что нам надо? – спрашивает у меня Витя. Видно, тоже слушал невнимательно.

– У Гальченко спроси, – советую я.

– А ты не можешь спросить? – на всякий случай предлагает Витя.

– А мне нечего спрашивать, – говорю я. – Я и так знаю, что мне надо, а чего не надо.

Моя мечта: встретить Пушкина, варить ему по утрам кофе и не дразнить Дантесом.

После летучки мы с Галей выходим на лестничную площадку покурить. Мимо нас проходят молодые прекрасные женщины в блестящих, будто слюдяных, сапогах и разнообразные мужчины всех возрастов и народов.

– Я все про него поняла, – сказала Галя. – Я теперь все про него знаю!

Речь шла о Володе Порханове.

Галя замолчала, глядя на меня, ожидая, когда я спрошу: что она поняла и что она теперь знает. Но я ничего не спрашиваю.

– Знаешь, он кто? – не дождалась Галя.

– Нет.

– Приживал! – сформулировала Галя, радуясь своей проницательности, умению читать чужие характеры. – Он живет на площади жены. При жене. Пишет передачи об искусстве, хотя сам искусством не занимается. При искусстве. Человек «при». Приживал! А сейчас он существует при моей любви. Ненавижу!

Глаза Гали заблестели гордыми самолюбивыми слезами, лицо было вдохновенным от ненависти.

– В нем сидит гений разрушения. Он губит все, к чему прикасается. Зинка Афанасьева поехала с ним на выставку и сломала по дороге ногу. Если он будет провожать кого-нибудь на самолет, то этот самолет рухнет при взлете.

– Что ты от него хочешь? – спросила я.

– Я хочу, чтобы он умер.

– Зачем?

– Чтобы его не было. Никогда. Никому.

Галя замолчала, погружаясь в темное мстительное чувство, которое было несвойственно ей прежде и теперь оскорбляло ее.

– Любишь, – безразлично сказала я.

– Ненавижу! – страстно поклялась Галя, ее лицо снова стало вдохновенным.

В Галиной душе любовь перемешивалась с ненавистью, как в гибриде грейпфрут – лимон с апельсином. Галя болела своей любовью и мечтала, чтобы она скорее умерла и освободила ее душу, но вместе с тем ей было жаль своей любви.

К нам подошел Витя Лапин.

– Дай мне твой пропуск, – прошу я Витю.

– Зачем? – притворяется Витя. Он прекрасно знает, зачем мне пропуск.

– Мне надо в главный корпус. Карпухин вызывает, – объясняю я.

– А твой пропуск где? – опять притворяется Витя. Он прекрасно знает, что пропуска у меня нет, я хожу в главный корпус по чужому пропуску или по собственной записной книжке, в зависимости от времени дня и от бдительности охраны.

– Полгода работаешь!.. – возмущается Витя. – Неужели так сложно? Две фотокарточки, и все…

Это действительно не сложно, но и не так просто, как думает Витя. Для того чтобы получить пропуск, надо, кроме двух фотокарточек, сдать трудовую книжку.

Когда-то до института я три года работала воспитательницей в детском саду на окраине Москвы. С тех пор прошло много лет, детский сад снесли, окраину застроили новыми домами, а директор получил повышение по службе. Для того чтобы восстановить стаж, мне надо куда-то ехать, неизвестно куда, и с кем-то говорить, неизвестно с кем… А мне некогда заняться даже более приятными вещами.

– Уйду я отсюда, – неожиданно говорит Галя. – Вот напишу пьесу и уйду.

Сколько я помню Галю, она все время пишет пьесу. У нее уже готово название: «Сабля на стене».

– Уйду, – поклялась Галя. – Вот посмотришь…

Мы все хотим уйти из сержантов хотя бы в лейтенанты. А куда? Разве только в спортивное общество…

Я надела пальто и вышла из барака. Главный корпус еще не достроен, и наша программа временно помещается в бараке, где раньше жили строительные рабочие. Вокруг барака в любое время года лежит грязь, через нее проложены кирпичи и доски. Я понимаю: совершенно не важно, где работать – в бараке или в главном корпусе из голубого стекла и стали. Не важно – где работать, важно – что делать. Я это понимаю, но почему-то, когда ступаю по кирпичам и доскам, мне жаль становится своей уходящей жизни.