Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

Взялись за детей. Ведь в них, в детях, вся жизнь. Хоть в белых, хоть в черных, хоть в ярко-оранжевых. Рванули в просторные школы, сверкая своим громким смехом, детишки приезжих. Сначала и здесь было очень непросто: куски черной шерсти валялись под партами, обломки зубов, сгустки крови, слезинки… Однако же: справились, и постепенно наладилась жизнь под большим общим солнцем.

И вдруг… Нет на свете противнее слова, чем это вот быстрое, юркое «вдруг»! Народ стал чесаться…

Такая, к примеру, картинка: входит в свой чистый и белый кабинет молодой зубной доктор. Пружинистой входит походкой. Кивает помощнице и секретарше. Секретарша, в свою очередь, кивает пациенту, не такому молодому, как доктор, но все же не старому. Тот живо хватает себя за скулу, давая понять, чего он натерпелся с проклятым клыком. Кому этот клык, кстати, нужен? Конечно, когда люди ели в пещерах еще не остывших от бега животных, – он был просто необходим. Но теперь? Да рвать его к черту как можно скорее!

Улыбчивый доктор такого же мнения. Берет инструменты: зажимчик, щипцы, еще что-то легкое и серебристое. Сейчас вот уколем, а вы не заметите! Вдруг… Вдруг, переменившись в лице, бросает с размаху свой легкий подносик, щипцами скребет шевелюру и грязно – о, грязно! – ругается.

Так грязно, что белые стены краснеют.

Еще две истории. Не сочиненные, а чистая, горькая, грустная правда. Шла пышная свадьба. Невеста с глазами газели, вся в газовом. Жених чисто выбрит, подтянут, высок, но волосы – длинные, ибо художник. На круглом мохнатом затылке кипа. Вокруг суета: три фотографа, гости, родители с разных сторон, разговоры… Кто плачет негромко, кто громко смеется. Красивая свадьба. И море вдали синеет в предчувствии острого счастья. Раввин открывает торжественно Тору. Невеста бледнеет. Все гости смолкают, а море из синего становится светлым, почти золотистым. И снова проклятое, подлое «вдруг»! Жених залезает рукой под кипу и чешет затылок с такой злобной страстью, что даже раввин слегка отодвигается. А что говорить о невесте?

– Адам! – бормочет она. – Что с тобою, Адам?

– А то! – отвечает он. – Ева! То самое! Чесотка замучила!

Вторая история случилась на заседании кнессета. Сначала, как вспоминали свидетели, все было тихо-мирно: разобрали военный вопрос, разобрали экономический, коснулись каких-то жилищных проблем, а как пришло время уже расходиться, так страсти-то и взорвались. Сцепились два бывших советских: Жиранский, известный ученый, и Вздоров, пилот самолета. Жиранский, совсем полысевший за годы, с лицом весьма умным, не шибко красивым, смотрел, ненавидя, задрав кверху голову на мощного Вздорова, который всю юность парил в небесах.

А спор шел, как водится, о репатриантах. Играя плечами, заносчивый Вздоров кричал, что сперва нужно наших впустить. Впустить, дать жилье, накормить и обуть. А после уже эфиопов. Которые, кстати, ничуть не евреи, а дикое племя чужих африканцев. Дай волю: наденут и бусы, и перья, костры разведут и забьют в барабаны.

– Ах, вы предлагаете ваших впустить? – Напирая на слово «ваших» и делая вид, что не только не читал поэмы «Кому на Руси жить хорошо», но и в мавзолее Ильича не был ни разу, издевался маленький лысый Жиранский. – Вот ваших всех впустим, а честным потомкам царя Соломона возьмем да откажем?

– А вы что, хотите, чтоб эти потомки страну разнесли? – И Вздоров отерся несвежим платком. – Они даже воду спускать не умеют!

– Зачем же им воду спускать, извиняюсь? – вмешался еще один бывший советский, пытаясь закончить тяжелую сцену. – Какая же, я извиняюсь, вода? Они в туалеты почти не заходят.

Вздоров гордо оскалился на это меткое замечание, чувствуя, что заносчивый Жиранский явно ему проигрывает, но что-то его отвлекло. И так отвлекло, что он чуть не завыл. Вцепившись руками в когда-то густые и русые волосы, он начал их рвать, как чужие, и драть их, и рвать их, и драть – он их драл, он их рвал, – и кровь леденела у тех, кто присутствовал при том, как красивый, плечистый, речистый, к тому же член кнессета (тоже не шуточки!), напористый Вздоров снимает с себя самого потный скальп.

В конце концов, тайна открылась.

В самую обычную, на окраине Тель-Авива, парикмахерскую, принадлежащую бывшей одесситке, пришел стричься мальчик. Не то Моисей, а не то Рафаэль. Устроился мальчик на кресле, зажмурился. А мама его, голоногая, тонкая, давай поскорей перелистывать книжку. Свободное время: никто не мешает. Прошло ровно восемь минут. И вдруг одесситка осела, как тесто:

– Вы шо, захотели морозить мне бизнес?

И сдергивает с Моисея салфетку. Прижав Рафаэля к себе, голоногая мамаша в истерику:

– Что происходит?

– А то происходит, шо вши у него! Все темя во вшах!

Израиль не знал про их существованье. Он озеленял свои жаркие пустоши, боролся с арабами и укреплял границы страны. А вошь где-то ползала, жалкая, мелкая. Она родилась паразитом и, стало быть, должна была и умереть паразитом. Про грудь ее в справочнике говорится, что – «маленькая», голова – «еще меньше», а брюхо – «большое». И следом за брюхом такая вот фраза: «наличие крыльев практически стерто. Они редуцированы эволюцией». Однако же именно это мне хочется особенно выделить: стало быть, вошь, уже не нуждаясь в свободном полете, в конце концов, даже и крылья утратила! Остались огромное брюхо, головка с одною заботой внутри – где пожрать? – и жуткий, устроенный, впрочем, затейливо, «сосущий и колющий рот». Прочтешь про него, и мороз продирает: «Ротовой колюще-сосущий аппарат представлен двумя острыми иглами, которые заключены в мягкую, выворачивающуюся наружу трубку с венцом заякоривающихся крючков для укрепления на коже хозяина».

Вечером по всем телевизионным каналам демонстрировали телосложение вши и особенности ее поведения. Прилипнув к экранам, страна замирала, когда паразитка, разжав свои челюсти, впивалась в покорную кожу. Кого? А ей наплевать: человека, животного. Была бы лишь кровь пожирней да послаще! А впившись, чудовище смачно плевало в почти незаметную ранку. Ученые, отдавшие жизнь изученью вопроса, заметили, что в этой самой слюне содержится некий фермент, от которого кровь больше уже никогда не свернется. Открыв, так сказать, судьбоносную жилу, вошь, чавкая, хлюпая от возбуждения, никем не замеченная, безнаказанно сосала чужую невинную кровь.

Раз двадцать показывали крупным планом, как вошь прижимается к ранке всей мордой и словно целует несчастную жертву, а заднюю часть свою приподнимает, бесстыдно и мерзко ворочая ею.

В ту ночь не заснул ни один человек. Уже и луна осветила холмы и белые камни Иерусалима, уже задохнулись во мраке смоковницы, и море, плескаясь тяжелыми волнами, пыталось отвлечь мерным шумом людей от тягостных мыслей. Но люди метались. Возникло тоскливое непониманье. Еще не укушенные избегали общенья с родными. Глаза отводили и спали отдельно в резиновых шапках, какие обычно используют лишь чемпионы по плаванью. Страдала, как видно, и психика тоже.