Святослав Рыбас - Варианты Морозова

— А все-таки вернулся, — слегка удивляясь, вымолвил Лебеденко. — Скажи, Саня, не страшно было?.. Обидно было, то-то и оно, а так я бы первый оттуда смылся!

— Нет, не смылся, — сказал Кердода. — Слишком ты жестокий, чтобы упускать риск и геройство.

Лебеденко снова посмотрел в зеркало, встретился с настороженными глазами Кердоды.

— Нагнись, не видать, что сзади делается, — бросил он.

Кердода наклонился вперед, опустив голову между передних сидений.

Лебеденко покосился на его напряженный затылок с рыжеватой косицей и выступающим из-под ворота сорочки позвонком.

— Саня, чего молчишь? Значит, согласен с ним?

Ткаченко пожал плечами, но бригадир обернулся, отчего на шее собрались крепкие складки, и повторил свой вопрос, ловя его взгляд, направленный прямо на него и как будто застывший в воздухе на полпути. Лебеденко не мог долго ждать и отвернулся, догадавшись, что его вопрос уже никогда не будет понят. Для Ткаченко эта история с оседающей кровлей больше не могла повториться, и, что бы ему ни говорили, она для него превратилась в легенду, замкнутую в памяти и лишенную будущего, а для Лебеденко она могла повториться в любой день, и снова, в хрусте камня и в черной пыли, ему пришлось бы взвешивать свои шансы.

— На перекрестке все ложитесь, — приказал Лебеденко и включил радиоприемник.

«Маяк» о спорте, — послышался дикторский голос. — Сегодня в семи городах состоятся матчи футбольного чемпионата страны среди команд высшей лиги. Лидеры, спортсмены киевского «Динамо», принимают на своем поле ленинградский «Зенит»…»

Машина повернула. В приемнике раскатисто затрещало.

— Тише, — сдавленно произнес Кердода.

Лебеденко прибавил звук.

— «Арарат» тр-р-р…адской «Зарей», тр-р… «Шахтер» трр… трр-р… ское «Дина…»

— Троллейбусная линия, — объяснил Лебеденко. — Помехи.

— Наши выиграют, — сказал Хрыков и посмотрел на него. — Наши давно не играли так надежно.

— Можно встать? — спросил Кердода.

— Можно, — кивнул Лебеденко.

— Ох, спина затекла…

Вскоре приехали. Они никогда не были в гостях у своего бригадира, даже в праздники он отговаривался: жена не любит гостей (точнее, он говорил не «жена», а именовал ее богатырским именем Редедя).

Ткаченко раза два видел ее, оба раза — на новогоднем вечере на шахте; она была в открытом длинном платье с обнаженными плечами, что сразу бросалось в глаза, так как было самым смелым открытием среди других скромных женских нарядов, но ей простили вольность, признав, что она хороша; она была высокая, статная, а Лебеденко явно любовался своей женой, чего на коллективных вечерах, кажется, не бывало, и тогда все испытывали странную легкую влюбленность в нее… Три последних года Ткаченко ее не встречал и забыл, как она выглядела когда-то. Он знал, что она уже закончила институт, где-то работает и детей у них нет.

Поднимаясь по лестнице рядом с Лебеденко, он чувствовал любопытство и близкую разгадку чужой тайны, дом и вещи сами расскажут историю красивой студентки и бригадира РОЗ. Это занимало больше, чем его прощание, которое только начиналось и даже не вошло в официальный круг, но было пережито им, дав ему спокойную уверенность, что его собственная история никогда не завершится.

— Кто дома? — предусмотрительно спросил Хрыков.

— Никого.

Лебеденко звякнул ключами перед дверью, обитой коричневым дерматином и позолоченной круглыми шляпками гвоздей.

Они вошли. В большом зеркале в литой медной раме, висящем против входа, отразились их фигуры, облаченные в старые сорочки и брюки. Ткаченко поправил свои мягкие, чуть влажные волосы и насупил брови, как будто хотел казаться другим, чем был на самом деле.

Они остановились в коридоре со светло-желтым лакированным паркетом. Кердода, не наклоняясь, скинул туфли и, став без них ниже ростом, вопросительно смотрел на Лебеденко, ожидая, что тот предложит ему обуться.

— Ну, разувайтесь, парни, — по-хозяйски сказал Лебеденко.

Он тоже скинул свои дырчатые сандалеты, остался в бордовых носках и шагнул в глубь коридора, к встроенным шкафам, откуда вытащил груду старых домашних тапочек, в основном женских, большого размера. Сам же натянул зеленые кеды и не стал зашнуровывать.

Ткаченко достались серебристые туфли без задников, но он к ним не прикоснулся, хотя не испытывал ничего похожего на брезгливость. Он отодвинул их к стене и подумал, что на месте Лебеденко не стал бы показывать изношенные тапки жены, — невольно представлялась здоровенная бабища пудов шести весом, не имеющая ничего общего с той статной, легко танцующей, слегка растерянной от мужских взглядов…

Лебеденко толкнул дубовую дверь с никелированной ручкой, открылась спальня в обоях нежно-сиреневого цвета, двуспальная кровать, застланная чем-то ярким, блестящие поверхности низких бельевых шкафов, красный абажур, стул с брошенной на спинку просвечивающей женской одеждой; пахнуло дразнящей пряностью парфюмерии. Лебеденко закрыл дверь, сказав, что заходить сюда нечего, и у них, не имевших таких спален, осталось изумление.

Хозяин, решительно затворивший дверь у них перед носом, повел дальше, во вторую комнату, где они увидели стилизованный под старину югославский гарнитур, большой оранжевый ковер и цветной телевизор, но это уже не произвело прежнего эффекта.

Лебеденко с улыбкой смотрел на них.

— Богатый дом, — сказал Хрыков. — Где будем, здесь или на кухне?

— Где хотите, — ответил Лебеденко.

— Тогда на кухне! — выскочил Кердода. — Здесь я боюсь — обстановка как у какого-нибудь хомяка, по которому тюрьма плачет.

Лебеденко передернуло.

— Зря ты, — остановил Ткаченко. — Мебель есть мебель, ничего на ней не написано.

Он жил в подобной двухкомнатной квартире, так же из коридора — две двери: одна в комнату девочек, а вторая — к ним с женой; и мебельный гарнитур у него был тоже импортный, доставался по записи и стоил почти две тысячи, да еще полсотни пришлось переплатить. Он видел, что не сравнить его квартиру с этой, где жили двое бездетных людей, — здесь просторно и хорошо, но Ткаченко не захотел бы, наверное, здесь жить. Неизвестно по какой причине, в его голосе послышалась утешающая нота. Он смотрел на Лебеденко, а тот удивленно смотрел на него, понимая, что скрывается за его словами нечто тревожное.

Лебеденко знал цену своему дому и знал, как они будут на него глядеть. Поражены? Кердода сдуру ляпнул про хомяка, но это, в конце концов, в его духе.

Лебеденко жаждал, чтобы они подтвердили, что он взял за двенадцать лет, прошедших со дня, когда ему выдали синий диплом горного техника, нет, не взял, а вырвал все, что было в его силах. Раньше он не нуждался в их подтверждении. У него были жена, дом и работа, где никто его не мог заменить. Он показывал не просто меблированную квартиру, а часть того, что стало его естеством, собрав в себе длительный труд. И они обязаны были, хотя бы в силу того, что не сумели обладать таким же, а ведь работали не меньше, — обязаны были единодушно признать его усилия необыкновенными.