Святослав Рыбас - Варианты Морозова

В том-то и вопрос. Не лучше ли отвести глаза, когда ты бессилен? Не лучше ли скрыться под маской равнодушия и сохранить энергию для реального дела, а не для иллюзий? Можно не отвечать, Константин Петрович. Ответ только один: нет!

Нынешним ветреным холодным вечером Морозов решил перед кем-то исповедаться. Хотя бы перед собой, небом или кленами, все равно перед кем, лишь бы определить точные нравственные границы своей жизни.

В конце концов Морозов понял, что он избегает прямого столкновения с Рымкевичем. В этой мысли таился вызов всей его философии, позволившей отказаться от мести и от использования старика в корыстных целях. Эта мысль проломила с трудом построенную крепость и сделала жалкой нынешнее сопротивление Константина желанию Зимина заигрывать с Рымкевичем. Разве не утешение слабосильному — отказ от единоборства под флагом миротворчества? А он был именно слабосильным героем, который пытался скрыть это в умствованиях о нравственной чистоте. Что это было, как не попытка уклониться от жизни, подменив жизнь рассуждениями о ней? Это очень удобно — послать все проблемы к черту, выйти из игры, как он вышел из «Ихтиандра», и остаться незапятнанным холодным наблюдателем.

В тот вечер Зимин приехал к Морозову, и они отправились домой к Рымкевичу. Это произошло с твердой логичностью, поразившей Константина, словно встреча была давно предопределена.

Зимин был малословен.

— Пошли, — сказал он, не объяснив направления.

Садясь в «Запорожец», Зимин с силой хлопнул дверцей, и кузов маленькой машины вздрогнул. Морозов усмехнулся и покосился вправо.

— Извини, — буркнул Зимин.

Это были его первые слова, произнесенные после того, как они спустились по лестнице во двор. Константин включил фары, и дальний свет устремился на беловатые качающиеся кусты, за которыми начинались бывшие огороды (там стояли типовые дома с горящими окнами).

В кабине от приборного щитка исходило слабое свечение.

— Где он живет? — спросил Морозов.

— На бульваре Пушкина, за драмтеатром… У тебя здесь уютно. Сколько она стоит?

Морозов промолчал, хотя вопросом о «Запорожце» Зимин, по-видимому, предлагал помириться.

— Тяжелый ты мужик, — полуобиженно-полураздраженно сказал Зимин.

— Возможно.

Зимин вздохнул и, когда выехали со двора, продолжал новым тоном:

— Значит, он просто твой благодетель-инкогнито?

— Он мелкая душонка, — ответил Морозов. — Сегодня вы в этом убедитесь.

— Ну, положим, я тоже его знаю! — оживляясь, возразил Зимин. — Он работник, каких надо поискать.

— Он мелкая душонка. Боюсь, сегодня вы ничего не добьетесь, но рискуете потерять…

— Нет, я все-таки пойду с тобой.

— Идите. Дело ваше.

Зимин расслабился, засунул руку за спинку, сиденье заскрипело. Он что-то пощупал в кармане чехла и спросил:

— Что ты тут возишь?

— Где? — повернулся Морозов. — Термос.

— По-моему, ты неправильно думаешь о нем. Я думаю, когда он умрет, его будут хоронить с военным оркестром по высшему разряду.

— Я уже ничего не думаю, — сказал Морозов. — Я просто знаю.

…Рымкевич, увидев их, на мгновение прикрыл глаза тяжелыми складчатыми веками, отчего его лицо замерло в скорбном выражении. Тут же глаза открылись, блеснули льдистыми белками, и неживая маска старческих черт сразу ожила.

— Все-таки настигли меня! — вымолвил он с легкой иронией созвучной каким-то его тревогам.

И Морозов подумал: неужели старик ждет расплаты? Однако почему он стремился к ней, какая тоска гнала его на суд? А может, он хотел не суда, но хотел укрепиться в своем зле, сотворенном больше двадцати лет назад отцу Константина, ибо стоило убедиться теперь в слабости ветви, чтобы решить о бессилии самого древа?

Рымкевич протянул Морозову узкую длинную ладонь:

— Здравствуй, Петр.

Морозов не принял его руки.

— Его зовут Константин, — сказал Зимин.

— Ты похож на Петра Григорьевича, — сказал Рымкевич, не опуская руки и протягивая ее еще ближе. В интонации его голоса слышалась попытка навязать форму дружеского разговора старшего с младшим и одновременно — то, что Рымкевич ощущает фальшь своего первого шага.

Рымкевич ступил вперед, его рука цепко схватила опущенную руку Морозова, потянула к себе, пожала и очень быстро отпустила.

— Не ершись, не ершись! — решительно вымолвил Рымкевич, словно завершив непростое дело. — Пора поближе познакомиться.

Морозов молчал. Когда-то в строгих сумерках трестовского здания он ждал встречи с ним, но до нее в действительности было так далеко, что теперь встретились уже совсем другие люди.

Промелькнули и ушли пожилая женщина с крашенными хной волосами и маленькая девочка в клетчатых брюках на помочах. Рымкевич открыл дверь в комнату, с порога которой была видна огромная книжная полка, закрывающая всю дальнюю стену, и выступающий клавишный отдел старого пианино, стоявшего в ближнем правом углу и наполовину скрытого за простенком.

Рымкевич пропустил сначала Морозова, затем Зимина.

— Извините, конечно, что врываемся к вам… — осторожно сказал Зимин.

— Брось, — ответил Рымкевич. — Поговорить можно только дома. Если бы можно, я бы принимал здесь со всех шахт, чтобы люди чувствовали себя людьми, а не затурканными производственниками.

— Да, демократизма в угольной промышленности не густо, — улыбнулся Зимин.

— Жестокая работа, вот и не густо, — сказал Рымкевич неодобрительно. — Ты как считаешь? — спросил он Морозова.

Но Константин по-прежнему молчал, осматривая комнату, в которой что-то тревожно угнетало его.

— Петрович! — окликнул его Рымкевич.

Возле книжной полки выглядывали из-под стула прислоненные один к другому черные ядра гантелей. К окну примыкал двухтумбовый письменный стол, на нем лежали листки с машинописным текстом, стопка тонких детских книжечек с обтрепанными переплетами, необработанный крупный сколок аметиста бледно-фиолетовых оттенков, закрытый горный компас в бронзовом футляре, шариковые ручки, лампа и ракушка обычная морская, продольно-овальная рода Arca. В простенке между окном и балконом висела гравюра доисторического лепидодендрона, напоминающего клубящуюся тучу с голенастой ногой, а у стены стояла узкая кушетка, укрытая пледом.

Осматриваясь, Морозов ощущал на себе взгляды Рымкевича и Зимина.

С крышки пианино смотрели фотографии детей и молодой женщины с крашеными волосами, той, которая поздоровалась с ними две минуты назад. За пианино стоял еще один полированный обеденный стол. Над ним висела большая фотография в застекленной раме: снимок мужчины неполных сорока лет от роду в форме горного инженера с петлицами административного директора второго ранга, что равнялось чину подполковника. Его лицо выражало самоуверенность и какую-то жестокую одухотворенность. Снимок Рымкевича относился ко времени, когда семья Морозовых либо переехала в Старобельск, либо была близка к переезду.