Максим Жук - Путь к Замку, или Курс лекций о Франце Кафке

Но очень скоро Франц Кафка понял, что совершил большую ошибку. Он возненавидел фабрику за то, что она отнимала время для творчества. Крайне неохотно, через силу он занимался делами, в которых ничего не понимал, постоянно слыша упреки отца и мучаясь чувством вины. Кафка писал: «Я ничего не знаю о фабрике, и сегодня утром […] без толку и как побитый, топтался вокруг да около. Я не вижу для себя никакой возможности вникнуть во все детали фабричного производства» (Дневник, 28 декабря 1912 года). Но все его усилия не имели смысла. Предприятие не приносило прибыли и требовало новых капиталовложений. Кафка глубоко страдал от бессмысленной работы и от давления семьи, требовавшей результатов, заинтересованности и более активного участия в делах фабрики. Его стали посещать мысли о самоубийстве. Кафка часами мог лежать на диване в глубокой депрессии, борясь с желанием выброситься из окна. Он писал в дневнике: «Разбежаться к окну и сквозь разбитые рамы и стекла, ослабев от напряжения всех сил, переступить через оконный парапет» (25 декабря 1911 года).

Макс Брод, ближайший друг писателя, вынужден был поговорить с его матерью. Он убедил ее в серьезном положении дел, и Юлия Кафка, переживавшая за сына, уговорила Пауля Германа, брата владельца фабрики, заменить Франца. Однако, когда разразилась Первая мировая война, Карла Германа призвали на фронт. Кафке снова пришлось вести дела фабрики. К его счастью, из-за отсутствия сырья во время войны предприятие разорилось, и в 1918 году фабрику пришлось закрыть.

Еще в 1910 году Кафка писал в дневнике: «Я словно из камня, я словно надгробный памятник себе, нет даже щелки для сомнения или веры, для любви или отвращения, для отваги или страха перед чем-то определенным или вообще, – живет лишь шаткая надежда; бесплодная, как надписи на надгробиях» (15 декабря 1910 года). Позже в одном из писем к Милене Есенской 1920 года он полусерьезно заметил: «Иногда я не понимаю, как это люди придумали понятие „веселье“, наверное, его просто вычислили как противоположность печали» 79 79 Здесь и далее письма Франца Кафки к Милене Есенской цитируются в переводе Альберта Карельского и Нины Федоровой по изданию: Кафка Ф. Письма к Милене. М.: Азбука-классика, 2008. .

И хотя в начале 1910-х годов вокруг Кафки сложился дружеский кружок философов, переводчиков, писателей, поэтов, от этого общества он, оставаясь внешне открытым, самоизолируется и отчуждается.

Писатель говорил о нарастающем отчуждении от своих близких: «[…] я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак. Со своей матерью я за последние годы в среднем не говорю за день и двадцати слов, а к отцу вряд ли когда-нибудь обратился с другими словами, кроме приветствия. Со своими замужними сестрами и с зятьями я вообще не разговариваю, хотя я и не в ссоре с ними. Причина только та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить» (Дневник, 21 августа 1913 года).

И при этом невротизация Кафки совпадает с переходом его творчества на качественно новый уровень. Осенью 1912 года он делает шаг в бессмертие, за короткое время создав два шедевра – новеллы «Приговор» и «Превращение» – и начав работу над романом «Америка» («Пропавший без вести»).

Примечательно, что в 1915 году Франц Кафка, несмотря на отвращение к военной истерии, решил отправиться добровольцем на фронт и даже купил для этого сапоги. Он был признан полностью годным к военной службе и зачислен в запасной пехотный полк. Кафка писал Фелице Бауэр: «Почему […] ты не уверена, что для меня было бы счастьем пойти в солдаты, если предположить, конечно, что здоровье мое выдержит, на что я, впрочем, надеюсь. В конце этого месяца или в начале следующего я иду на освидетельствование. Пожелай мне, чтобы меня взяли, как я того хочу» (6 мая 1915 года). Но ходатайство руководства «Агентства по страхованию рабочих от несчастных случаев», которое не хотело терять опытного сотрудника, перечеркнуло его планы. Кафка оказался в категории особо ценных работников, не подлежащих призыву, так как был «необходим и незаменим» на работе.

В 1916 году писатель снова собрался в армию, но в 1917 у него открывается легочное кровотечение, врачи ставят диагноз «туберкулез», и об армии и о многом другом приходится забыть. Возможно, для Кафки армия и война были способом избавления от тяготившей его работы, жутковатой попыткой преодолеть внутреннее одиночество через такую радикальную интеграцию в общество. А может быть, он хотел уйти из жизни: погибнуть на фронте, избавив себя и семью от позора самоубийцы. Размышления на тему добровольного ухода из жизни – частый мотив в дневнике Кафки. В 1916 году, пытаясь второй раз попасть на фронт, он пишет: «Кажется, самое подходящее место, для того чтобы вонзить нож, – между шеей и подбородком. Поднимаешь подбородок и вонзаешь нож в напряженные мышцы. Но это только кажется, будто оно самое подходящее. Надеешься увидеть, как великолепно хлынет кровь и порвется сплетение сухожилий и сочленений, как в ножке жареной индейки» (Дневник, 16 сентября 1916 года).

Но так или иначе в 1917 году он получил свой приговор – туберкулез обоих легких, заболевание, практически не излечимое в начале ХХ века. И, судя по словам писателя, фатальная болезнь была воспринята им как избавление от мучительного существования, прекращение многолетней агонии. Она освобождала его от нелюбимой работы и тяжкого груза отцовских ожиданий, которых он при всем желании и старании никогда не смог бы оправдать. В 1920 году Кафка писал Милене Есенской: «Года три назад это началось у меня посреди ночи – случилось легочное кровотечение. Я встал с постели […], случившееся меня взбудоражило, как все новое, но, конечно, немного и перепугало; я подошел к окну, высунулся наружу, потом прошел к умывальнику, походил по комнате, сел на кровать – кровь не переставала. Но при этом я вовсе не был несчастен (курсив мой – М. Жук) – ибо через некоторое время я почему-то ясно вдруг осознал, что после трех, да нет, четырех лет бессонницы я впервые – если, конечно, перестанет идти кровь – смогу заснуть».

В течение семи лет (1917—1924) Кафка безуспешно проходит курс лечения, болезнь то отступает, то обостряется. За четыре года до смерти безнадежно больной писатель, оглядываясь на прожитую жизнь, сделал в дневнике запись: «Поразительно это систематическое саморазрушение в течение многих лет, оно было подобно медленно назревающему прорыву плотины – действие, полное умысла. Дух, который осуществил это, должен теперь праздновать победу; почему он не дает мне участвовать в празднике? Но может быть, он еще не довел до конца свой умысел и потому не может ни о чем другом думать» (17 октября 1920 года).