Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Тетушка Лиз принималась хлопотать на кухне, на ходу выдумывая, чем бы меня накормить, ибо знала, что моя мать готовить не любила и не умела, отчего мы с отцом часто питались всухомятку, а дядюшка, оставив меня в кабинете, выходил в аптеку, через дорогу от дома, и приносил мне плитку гематогена, который я обожал. Редко поиски черепахи приводили к успеху, и я садился на жесткий диван, под гобеленом с пасущимися лошадьми, вперив взгляд в угол комнаты, где у батареи под не доходившими до пола шторами стояло ее блюдце с молоком, но иногда ждать приходилось долго. И вот она появлялась и медленно двигалась в сторону блюдца — комочек нежной плоти, заключенный в грубые морщины старческой кожи и броню древности, сердце и дом в одном едином существе, долго утоляла жажду свежим, жирным молоком, и я ждал, выполняя уговор, по которому обязался не трогать ее за едой, потом брал ее, тяжелую и твердую, но чтобы с ней не делал, держал ли в воздухе, переворачивал ли на спину, сажал на поверхность раскрытой ладони, ее лапки, выступавшие из догмы панциря, неустанно и целеустремленно куда-то шли.

Тетушка Лиз отменно готовила и добивалась от тушеной конины мягкости телятины; я мог бы узнать тетушку в темноте по исходившему от нее запаху специй, по запаху корицы и гвоздики — так пах ее суп с клецками и вываренные для консервирования подберезовики и свинушки, или по запаху ванили, когда она варила крем и делала коржи для торта, желая меня побаловать.

Вечерами после ужина она садилась в большой комнате ткать очередной гобелен, а мы с дядюшкой здесь же, растянувшись на полу, раскладывали сложенную вчетверо большую картонку, на которой он нарисовал, составил цветную игру с направлениями, разбитыми на короткие отрезки, оцифрованными кружочками; и были в игре нарисованные замок и тюрьма, клад и пропасть, были кружочки, попадая на которые приходилось возвращаться на несколько отрезков назад, был колодец, и была пустыня, и мы бросали костяшки черных кубиков, на плоскостях которых белели вороночки — от одной до шести; я помнил, как он с напускной хитрецой, по-доброму смотрел на меня, когда ему выпадало шесть, как он, поковырявшись мизинцем в ухе, извлекал на кончике ногтя немного серы и раздумчиво говорил, что Земля исторгает из недр своих серу посредством вулкана, а голова посредством уха.

Мне было хорошо у них, но лишь через несколько лет я испытал, наверное, наибольшее удовольствие в жизни от знакомства с дядюшкиной библиотекой, от необъятного мира мысли, сопоставимого разве что с миром ясного, ночного звездного неба с той разницей, что один мир дарил бесконечность холода и тоски, а другой — бесконечность тепла и радости; и здесь же я доподлинно узнал, что залежи великих знаний неотделимы от залежей вечной пыли.

Тетушка Лиз благочестиво молилась на ночь; вера ее была не напускной, духовность словно материализовалась в ней физическим присутствием, данностью органа, молилась тихо, стесняясь, избегая даже близких людей; редко истинно верующие люди бывали столь ненавязчивы. Утром тетушка Лиз варила мне манную кашу, усаживала завтракать, добавляя в тарелку с кашей ложку черносмородинного варенья, и я съедал ее, оставляя немного на дне, и шел в кабинет, к блюдцу у батареи, чтобы поделиться с черепахой. В воскресенье вечером приходила мать, и я сразу чувствовал ее строгое присутствие, ее переполненность болезнями чужих детей, они с тетушкой Лиз недолго разговаривали, а потом мы с матерью уходили, и я, пребывая в смятении, вызванном тем, что был непростительно здоров, шел, глядя на дома, которые всегда расплывались у меня в глазах, начиная с окон.

Школа у меня чередовалась с лесом и домом и иногда, по окончании уроков, я подбирал камни для лесной тропинки еще на школьном дворе, заносил домой ранец и с карманами, оттянутыми их тяжестью, шел в лес и среди груд гниющих яблок, рыхлые, коричневые бока которых были обильно покрыты пушистой, снежной плесенью, длил тропинку, смотрел на яблоки и думал, что скоро мороз разрушит их материю, а весной они стекут в землю осадком очередной гнили. Последний раз я ходил к озеру в двадцатых числах сентября, зная, что в этом году сюда уже не пойду; и сухие ветки хрустели у меня под ногами, и земля была не та, что летом, тропинка была мягче и словно добрее к ступням от осыпавшихся листьев, от осыпавшейся хвои и отживших веток — все это принадлежало осени; лес пребывал в запахе усыхания, деревья готовы были принять в себя неизбежный холод, пока полные шорохов, готовы были к приходу приземленной снегом тишины.

Я вышел к озеру и увидел на берегу рядом с больными деревцами деда Якова, склонившегося над кипевшим на костре, закопченным котелком; его темные, веткообразные руки засыпали в котелок перец и соль, пахло вареной рыбой и гниющими ракушками, лавровым листом и укропом, он варил уху из выпотрошенных и обезглавленных карасей, а изо лба его, как большой палец из кукиша, вытарчивала странная лиловая шишка. Шалаш был разобран, парусина свернута, на месте шалаша стояла широкая, деревянная, одноколесная тачка, наполненная скарбом; как видно, на днях он ходил домой и, прихватив из сарая тачку, вернулся на озеро, чтобы вывезти отсюда насушенную впрок рыбу, сушеные грибы и зелень, ягоды и коренья, заячьи шкурки, капканы, котелки и кружки, парусину, которая пригодится на следующий год, если за зиму не прогниет до дыр. Дед Яков помешивал уху длинной деревянной ложкой, причмокивая, пробовал ее на вкус; был он не совсем трезв, то ли со вчерашнего вечера, то ли выпил уже утром, и происхождение шишки, очевидно, объяснить не мог, если вообще знал о ее существовании, ибо зеркалом не пользовался и в озеро не смотрелся и, пригубив уху последний раз, бросил в котелок щепотку сушеного укропа, помешал и снял с догоравшего костра.

Он сходил к тачке и принес металлическую ложку и двухлитровую банку с остатками мутного пойла, мертвенно-тусклого желтоватого цвета, в котором плавала разбухшая белая фасоль; одной рукой он поднес банку с самогоном ко рту, а чуть растопыренными пальцами другой накрыл горловину, чтобы удержать фасоль, и допил самогон в три глотка, а жижицу с фасолью выплеснул в костер. Вытерев тыльной стороной ладони мокрые губы, он взял котелок за дужку ручки, сел на бревно рядом со мной и, зажав его между колен, точно он не был только-только с огня, протянул мне ложку, и мы ели обжигающую, сладкую, душистую уху и дышали дымом почти угасшего костра, а дед Яков говорил: ты осторожней, осторожней, и говорил: карась — рыба вкусная, нежная, а потом говорил: но жуть костистая, и кости, глянь, какие мелкие; говорил, а сам смотрел на озеро, смотрел, уже прощаясь, а я думал, что на восьмом десятке лет, наверное, прощаются с озерами на зиму совсем не так, как на десятке первом.