Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Отец был верен себе и тогда, когда два года назад ранней весной, в середине апреля, к нам домой пришёл дед Яков, что принёс он с собой я не помнил, быть может, сухие лечебные травы или что-то ещё, но помнил я грязную, мятую бумажку, в которой были указаны обязательная длина и желательный диаметр железных труб для коптильни. Отец всем своим видом выказывал крайнее неудовольствие, грозно хмурил брови, морщил лоб, расстеленная под зелёным абажуром географическая карта не отпускала его, как топь, кончики тонких губ были опущены вниз, в глазах леденел тусклый синий холод и, не обращая внимания на язвительную усмешку матери, окутанную густым папиросным дымом, всем своим видом подчёркивал отсутствие времени. Но дед Яков, прекрасно его зная, был совершенно спокоен, всё больше молчал, пропуская мимо ушей холодные отцовские колкости, а потом, как ни в чём не бывало, встал, попрощался и ушёл, предусмотрительно оставив на столе бумажку с размерами труб и размашисто написанными словами «начало мая». Отец ничего не обещал, и когда в первых числах мая дед Яков пришёл вновь, был ещё более недоволен и ответил отказом, однако на следующий день, возвратившись с работы, он принёс свёрток в толстой, промасленной бумаге. Утром второго дня он встал не в полседьмого утра, как обычно, а в четыре, взял большой свёрток с трубами, обрезанными по размеру, отнёс деду Якову на озеро, даже не разбудив его, положил трубы у входа в шалаш и ушёл на завод.

Эту чудаковатость его знали многие, а потому никогда она не внушала людям ничего, кроме доверия, ибо его отказ значил гораздо больше иного согласия и обещания, иными словами, его отказ означал, что он обязательно сделает то, от чего отказался, тогда как обещания многих часто не означали ничего. Так из года в год, трансформируя непоследовательность в последовательность, он заслужил уважение тех, кто его знал, тех, кто к нему обращался, и лишь уважения матери он не снискал, может быть, даже сознательно не желал его, и мне казалось, что к её уважению он отнёсся бы враждебно или, по меньшей мере, с большим недоверием.

Сломанная рука не стала помехой в удлинении лесной тропинки, потому что дома я просидел только до тех пор, пока мне не сняли швы с подбородка, и отпала необходимость перевязывать голову, а потом регулярно ходил в лес, с рукой, висящей на перевязи, и навёрстывал упущенное, выкладывая по шесть-восемь камней за раз. Уже в тот год, год первого своего перелома, я понял, что из всех многочисленных тропинок, бравших начало на опушке леса, я выбрал ту, которая вела к кладбищу, но к тому времени уже выложил слишком много камней, потратил на это не один год, и не мог отказаться от этой тропинки в пользу другой.

Примерно с середины того лета дед Яков жил на озере не один. Как-то, наведавшись домой по пустяковой надобности, он прихватил, что требовалось, и сразу отправился в обратный путь, а недалеко от опушки, не углубившись ещё в лес, под папоротниками ему почудилось движение, почудился странный звук. Глаза его, несмотря на преклонный возраст, имели зоркость и цепкость, особенно на лесную живность, на потайные, едва уловимые движения природы и, раздвинув зелень, он обнаружил лежащую на боку, отощавшую чёрную таксу. Её маленькие челюсти клацали с равными, короткими интервалами, хватая воздух, словно дичь, а в чёрном янтаре влажных глаз мерцала мука, порождённая отнятыми возможностями. У таксы, очевидно, укушенной клещём, отнялись задние лапы. Дед Яков говорил мне, что прежние хозяева всё-таки нашли и удалили клеща, но спохватились поздно, убить её у них не хватило духу, и они отнесли её в лес, где она неминуемо умерла бы с голоду. Дед Яков принёс её на озеро, на всякий случай тщательно осмотрел, вычесал короткую шерсть и принялся выхаживать. Поправлялась она медленно, есть рыбу он её приучить не смог, но челюсти её перестали клацать понапрасну, чёрный янтарь глаз покинула мука, вытесненная подобием робкой мечтательности. Дед Яков отрезал от брезента, прикрывавшего шалаш, небольшой кусок, сделал бандаж, и приспособил под этот бандаж дощечку с маленькими колёсиками для задней части её туловища. В поисках этих колёсиков он облазил все городские помойки, нашёл их, однако ось, соединявшую бы эти колёсики, он найти не мог, но здесь его вновь выручил мой отец, который сухим отказом своим ось выточил, нарезал резьбу и дал маленькие гайки. Захаживая на озеро, сидя с дедом Яковом на берегу, я смотрел, как облачённая в бандаж на дощёчке с маленькими колёсиками от игрушечного грузовика, позади которой свисали неподвижные лапы, она бегала по плотно утрамбованному песку с проснувшимся азартом; и всё же за ней был нужен глаз до глаз, потому что иногда прикреплённая к ней тележка от резких, порывистых движений опрокидывалась набок, увлекая за собой маленькое, продолговатое, гибкое тело, и тогда такса молча лежала на боку, поглядывая на шалаш или на рыбачившего деда Якова, а он, заметив это, всё оставлял и шёл к ней, ставил тележку на колёса и ворчливо приговаривал — ты тявкай, тявкай, когда кувырнёшься, — приговаривал, — тявкай, не молчи.

На ровных листах тонкой фанеры дед Яков мастерил некие подобия объёмных репродукций, обрамляя их рамками из нарезанных полосок грубой, толстой дубовой коры; создавал марины без красок, из подручных материалов, отходов озера и мусора, которого в лесу всегда хватало, создавал берега, используя маленькие, разноцветные ракушки; затемнял, пропитывая древесной смолой небольшие обрывки плетёных верёвок, складывал их в миниатюрные бухты, напоминавшие бухты корабельных канатов на палубах парусников, смолой же, как и ракушки, приклеивал к фанере, вырезал из осины маленькие корабельные штурвалы, мочил их в воде озера, а затем сушил под палящим солнцем, чтобы дерево штурвалов потрескалось и состарилось, вырезал якоря из консервных банок и скрещенные гарпуны из станиоли; поверх художеств, на тонкий слой тёмной смолы, сыпал звёзды из мельчайших частиц бутылочного стекла, которое толок, как тётушка Лиз кусковой сахар; химическим карандашом наносил на непросмоленную часть фанеры фарватеры, рифы, мелководья, иногда используя для этого и остывшие чёрные угли костра. По завершении изделия выглядели, как плоды многодневных, кропотливых стараний ребёнка десяти-двенадцати лет от роду.

В один из приходов на озеро я принёс деду Якову две старые мышеловки, с тем, чтобы облегчить ему ловлю грызунов для таксы с мечтательными глазами; неспособная поймать даже полёвку, она всё так же отказывалась от рыбы, развлекаясь лишь ловлей жуков да вспугиванием кузнечиков, которые выстреливали у неё из-под носа, словно выдернутые прозрачными небесными нитями небывалой эластичности. Я застал его в озабоченности, вызванной поведением таксы. Она стала много спать, намеренно переворачивая тележку, чтобы оказаться на боку, просыпалась усталой, апатичной к свету, а в редкой стремительности её появилась надломленность, как в коротком полёте треснувшей стрелы.