Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Комнату № 3 снимал пожилой, невзрачный мужчина, бывший оксфордский студент Гарди Джеклин, избежавший престижного общества оксфордских гуманистов и общества за стенами романских церквей и в силу своего неправильного отношения ко времени относил себя к 30-80-ым годам до нашей эры — всегда был с Марком Антонием, и незримо стоял в палатке, когда Антоний, пьяный в стельку, лежал на походной кровати и целовал белую грудь черноволосой женщины, стараясь забыть последнюю морскую битву двухдневной давности при мысе Акции, где он был разбит, стараясь забыть, что у него осталось менее ста солдат, которым удалось спастись вплавь и которым завтра предстоит вступить в бой с десятитысячной армией Августа Октавиана; и Гарди Джеклин был с ним, когда Марк Антоний проснулся после попойки и увидел рядом спящую черноволосую женщину, вышел из палатки и ступил босой травой на выжженную траву и увидел ещё неостывшую золу погасших костров, молочный рассвет и пустой, гудящий низким ветром лагерь, и понял, что остатки его солдат бежали ночью к Октавиану, оставив ему черноволосую женщину и белого коня. Он поднял с земли длинный меч в ножнах и сел на коня и, выехав на равнину, отчётливо увидел неподвижные фаланги, окутанные воем ветра и молчанием солдат, и десятитысячную армию Августа Октавиана он воспринял, как единое целое, которое в десять тысяч раз больше его самого — одно увеличенное в десять тысяч раз сердце, мозг и желудок, и единая сеть мышц — это враг, пришедший его уничтожить, лишив солдат — он понял, что унаследовал от Цезаря не только продажное войско и продажную жену, но и конец — он послал коня галопом на неподвижные фаланги, а римские воины молча смотрели на него, прикидывая на глаз, кому из них назначена встреча.

Всё это время незримый Гарди Джеклин был с Марком Антонием, и незримая душа его стелила дорогу белому коню, и Марк Антоний врезался в первые ряды римлян — это было всё равно, что таранить соломинкой чугунные ворота, но Гарди Джеклин знал, что это была великая попытка одного человека, который, решившись на неё, больше не считал себя человеком, а Гарди Джеклин возвращался назад, в август 31 года до настоящей эры, и попадал в морской бой у берегов Северной Африки при мысе Акции, между Марком Антонием и Августом Октавианом, готовясь вновь проделать путь, который составлял его жизнь.

Комнату № 4 снимал убеждённый кальвинист, каких много развелось в эпоху Реформации, седеющий, тучный англичанин французского происхождения, отличавшийся, как и Жан Кальвин, крайней религиозной нетерпимостью и неистребимой ненавистью к квакерам; знающий наизусть основное сочинение Кальвина «Наставление в христианской вере», всей душой принимающий доктрину об абсолютном предопределении и упивающийся проповедями мирского аскетизма, не думая о том, кем предстанет человек перед богом — кальвинистом или шекером из «Объединенного общества истинно верующих во второе пришествие Христа», или фундаменталистом, или трапистом, или квакером, или антиномистом, или богомилом.

Но священник, отсидевший в тюрьме, много думал об этом — несмотря на то, что знал: человеческое сознание всегда спасёт человека от ответа; и он верил в одну чистую веру, какой некоторое время жил маленький мальчик Фрэнсис Крейг — и верил, что будет так: Отравленный — предстанет перед богом Отравленным; Потерянный в пустыне — предстанет перед богом Потерянным в пустыне; Сгоревший — предстанет перед богом Сгоревшим; Казнённый — предстанет перед богом Казненным, ибо всё гораздо проще и гораздо хуже, чем кажется людям.

Священник жил в Лондоне полтора года и снимал комнату в гостинице «Корона».

Днём он гулял, закутав нижнюю часть лица пёстрым шарфом, хотя для осени стояла неплохая погода. Обычно он шёл в Вестминстерское аббатство, сидел там часа два, потом выходил на площадь.

Старухи там обычно продавали сирень, люди покупали её, несли в церковь, оставляли и уходили, причётчик выбрасывал сирень на улицу, старухи подбирали и снова продавали.

Всё это было, как скитания воды из океана в океан.

На площади к священнику подошла женщина.

— Да ведь это наш бывший приходской священник, — вскрикнула она. — Сволочь, которая продавала церковные должности с тремя такими же сволочами!

На её крик стали оборачиваться проходившие люди, некоторые подошли поближе и сразу же подключились к обсуждению.

— А-а-а, верно…

— А ведь всё еще живой, мерзавец!

— …сволочи живут дольше всех…

— …скотина исповедовала мою мать, — заорал в дым пьяный мясник. — Теперь она всю смерть проживет в аду…

— Узнаете своего старого подопечного, господин судья?

— Я давно не судья…

Худая, как стебель злака, городская куртизанка с ярко накрашенными губами — память о веселой молодости — заявила, что знает его, как своего нечестивого любовника.

Оборванец с черной бородой и белоснежными седыми бакенбардами, выкрикнувший, что священник так и не сделал никому доброго дела — я и просил его только о том, чтобы похлопотал за меня перед господом богом за лучший уголок неба…

Обвинение меняло святой и мученический образ священника на похабника и безбожного враля.

Крейг нашел священника в Вестминстерском аббатстве. Он сидел на скамье, сгорбленный и безучастный ко всему.

Под высоким куполом аббатства висело прозрачное ожерелье звуков: Перселл исполнял прелюдию к четвертой сюите.

Крейг сел на соседнюю скамью позади священника. На него никто не обратил внимания. Лица людей были скованы смирением. В церкви со смиренным выражением лица молятся и проклинают.

Священник не шевелился. Он сидел, опустив голову, глядя на руки, в позе женщины, которая вяжет корзины. После тюрьмы он почти всегда сидел так.

От хозяина гостиницы, где священник снимал комнату, Крейг знал, что он по-прежнему зарабатывает деньги, рисуя вывески для городских лавок и кабаков; аккуратно платит по счетам; часто ходит в церковь; не пьет; ничем не интересуется и закрывает за собой дверь в комнату так, словно заколачивает крышку собственного гроба.

Прелюдия оборвалась неожиданно и резко, точно разбили хрустальную вазу. Перселл заиграл быструю кантату.

Священник встал, тихо извиняясь, выбрался в проход и пошёл к выходу. Крейг последовал за ним. Священник оглянулся. Некоторое время он смотрел на Крейга, с трудом улыбаясь.

— A-а. Ты вернулся, — сказал он.

— Да.

Священник кивнул.

— Я хотел бы поставить свечу пречистой деве.

Потом они вышли из аббатства. У парапета сидел нищий. Щурился на солнце и притворялся слепым придурком, а когда дети строили ему рожи, он забывал про слепоту и метко бросал в них камни.