Сергей Мавроди - Сын Люцифера

(А чего там!.. Деньги! — вот и всё «решение»! Все «сложности». Как обычно.

За деньги у нас и не такое решается. А это-то!.. Подумаешь! Это же даже не преступление.

«Ты же настоящий отец. Ну, хочешь ты! Звучит, конечно, дико, но в конце-то концов!.. Если ты платишь… Может, вера у тебя такая?!»)

Так вот и получилось, что ехал он сейчас из морга, а в портфеле у него стояла банка с сердцем своего ребенка. С ванечкиным сердцем. Плавающим то ли в спирте, то ли в формалине, то ли еще в какой-то дряни! — пёс его знает! он даже не решился спросить. Так ему хотелось поскорее уйти.

Здарский тяжело вздохнул, чуть прикрыл глаза и тут же вдруг почувствовал, что на него наваливается какая-то прямо неодолимая дремота. Веки словно свинцом налились. Спать захотелось невыносимо!

Сколько мне еще остановок-то осталось?.. — попробовал прикинуть он. — А-а!.. Понятно… Минут сорок, значит, еще есть… Это хорошо… можно вздремнуть…

Он длинно, с хрустом зевнул, окончательно закрыл глаза и тотчас куда-то провалился. В какую-то черную, бездонную пропасть.

Здарский открыл глаза. В комнате было серо. Сумерки какие-то. Он смутно припомнил, как он, засыпая на ходу, добрел кое-как до дома, молча сунул проклятую банку ждавшей его жене и, не раздеваясь, повалился на неразобранную кровать.

Вырубился он мгновенно, как только голова подушки коснулась. Вероятно, нервное напряжение всех этих последних дней всё же сказалось. Недосыпание и прочее.

Сколько сейчас времени?.. — Здарский, щурясь со сна, поднёс к глазам будильник. — Семь часов… Это утро или вечер? — попытался сообразить он. — А Тома где?

Жены на кровати не было.

Здарский встал и, зевая, пошел на кухню.

Жена сидела за столом. Увидев мужа, она встала, подошла к нему и нежно поцеловала.

— Я тебя так люблю!.. — ласково шепнула она.

— Я тебя тоже люблю, — поцеловал ее в ответ Здарский, радуясь в душе, что она кажется, начала понемногу успокаиваться, кризис, похоже, миновал! и тут взгляд его упал на стоящую на подоконнике банку. Банка была пуста. — А где?.. — пораженно спросил он.

Жена тихо улыбнулась в ответ. Казалось, она постоянно прислушивается теперь к каким-то своим, внутренним, одной только ей ведомым и понятным чувствам и ощущениям.

(Такое же точно выражение у нее было, когда она Ванечкой беременной ходила, — невольно пришло на ум Здарскому. — Просветленное. Словно внутренний свет какой-то по лицу разлит.)

— Он со мной. Мы снова вместе, — чуть слышно проговорила Тамара.

— О чем ты, Тома? — ничего не понимая, переспросил Здарский. — Ты что, так и не ложилась? — Здарский снова кинул взгляд на пустую банку. — А где?.. где?.. — он никак не мог заставить себя сказать: сердце. Просто язык не поворачивался.

— Я же говорю тебе: он снова со мной, — жена говорила так убежденно, что Здарскому стало почему-то жутко. Словно опять повеяло на него жарким ветерком безумия. Он облизал внезапно пересохшие губы.

— Как это: с тобой?.. Где же он?.. — неожиданно для себя самого понизив голос и борясь с нестерпимым желанием оглянуться, заранее обмирая от какого-то страшного предчувствия, шёпотом спросил он. Ему показалось вдруг, что он услышит сейчас нечто ужасное. Такое, что лучше бы и не слышать.

— Он снова во мне! — жена подняла сияющее лицо. Глаза ее лучились. — Теперь мы снова вместе. Мы снова с ним едины! Я и мой сыночек, мой Ванечка!.. Я носила его в себе, он был моей плотью, потом родила, а теперь он вернулся ко мне. К своей мамочке. Навсегда!

— Я ничего не понимаю… — потерянно пробормотал Здарский и вытер внезапно вспотевший лоб. — Тома, ты, наверное, просто устала слишком, тебе надо хоть немного поспать. И… скажи, пожалуйста, куда ты всё же дела… то, что я принёс?

— Но я же говорю тебе: он теперь во мне! Со мной! — нетерпеливо воскликнула Тамара, видимо, раздосадованная такой упорной непонятливостью мужа. — То, что ты принес, его сердце… — это же и есть он! Он, наш Ванечка! И он теперь вернулся, — она светло улыбнулась.

— Тома, я тебя прошу, скажи, пожалуйста, куда ты дела сердце? — окончательно убедившись в том, что жена его, по-видимому, всё еще не в себе и решив ее ни в коем случае не раздражать, возможно более мягким голосом, ласково, но настойчиво спросил Здарский. — Скажи мне, пожалуйста, куда ты его… убрала?

Это надо выяснить во что бы то ни стало! — твердо решил про себя он. — Она в таком состоянии что угодно могла сделать! На всеобщее обозрение, например, его выставить… Кто знает, чего у нее сейчас в голове творится!.. Куда же она его… спрятала?..

Здарский чуть было не подумал: «засунула», но употреблять даже в мыслях такое выражение по отношению к сердцу своего собственного ребенка показалось ему кощунственным. Он опять взглянул на банку.

Погодите, погодите!.. А зачем же она его из раствора-то высунула?! Не может же она его просто так хранить, оно же…а, черт! ну… протухнет, испортится! господи, прости меня, грешного!..

Здарский внимательно огляделся. Так… куда же?.. Потом взгляд его снова остановился на жене. Она с прежней светлой улыбкой молча наблюдала за ним и, казалось, ждала, когда же он наконец сообразит?

— Т-тома… — пораженный вдруг страшной догадкой, запинаясь, произнес Здарский, в ужасе на нее гладя. — Ты говоришь он… оно… внутри тебя… Внутри… Ты же?.. Ты ведь?.. Ты ведь не хочешь сказать?.. Ты же его?.. не?.. — Здарский набрал побольше воздуха. Он почувствовал, что волосы на голове у него шевелятся. — Н-не… Н-ни… Не… съела?!.. — Здарский застыл и не в силах отвести от жены завороженного взгляда, напряженно, замерев, ждал ответа.

— Ну, конечно! Конечно, милый! — бесконечно счастливым голосом, проникновенно и страстно, трепетно прошептала она, потянувшись к мужу всем телом и сделав к нему шаг. — Наконец-то ты понял!

Здарский в ужасе попятился. Тамара, широко улыбаясь, двинулась к нему. Здарскому вдруг показалось, что между острыми зубами ее застрял маленький кусочек красноватого мяса, а губы испачканы кровью. Он ощутил мгновенные сильнейшие позывы к рвоте и одновременно почувствовал, что все его существо захлестывает тот суеверный, первобытный и не поддающийся никакому контролю чисто животный страх, который испытывает, любой человек, оказавшись наедине с людоедом.

Он резко повернулся и не помня себя от совершенно непереносимого ужаса бросился у двери. Кажется, его рвало на ходу.

Здарский плохо помнил, как он оказался в церкви. Скорее всего, по чистой случайности. Просто мимо, наверное, проходил, когда бесцельно бродил потом по улицам.

Он стоял, смотрел на молящихся, на иконы, на горящие свечи и беззвучно и истово твердил про себя:

— Господи! Прости ее! Не наказывай ее слишком жестоко, Господи! Она не ведала, что творила. Она же мать, Господи! Она просто обезумела от горя. Она же так любила его! Нашего Ванечку! Нашего херувимчика. Она любила его. Нельзя наказывать за любовь. Прости ее, Господи. Прости! Прости!