Василий Аксенов - Ожог

Не знаю, ценят ли французы Хемингуэя и понимают ли, какое очарование придал этот иноземец их любимому Парижу. Были времена, когда весь Париж был мне дорог только потому, что там сидел Хемингуэй. Вот и сейчас на этом бульваре сидели молодые американцы Двадцатых, коны, гордоны и фицджеральды, и придавали Парижу дополнительное, уже совсем сверх всяких сил, внепарижское очарование.

Я подсел к Хемингуэю.

– Хелло!

– Хелло! Многие советские чураются меня. Им кажется, что я не настоящий Хемингуэй, что я секретный советский агент, рядящийся под Хемингуэя.

– Я знаю – вы настоящий.

– Что будете пить?

– Все равно. Лишь бы захмелиться, а то временами возникает чувство нереальности.

Он разлил по стаканам вино, посмотрел на меня и улыбнулся в бороду.

– Как меняются времена! Хорошо, что советские люди теперь стали свободно разъезжать, проводить уик-энд на Гаваях. Третьего дня я встретил в Гонолулу Евтушенко.

– Настоящего?

– Если даже и нет, то удачная имитация.

– Простите, Эрнест, но между писателями в ходу комплименты.

– Да-да, не беспокойтесь, я вам подготовил один. Недавно прочел в «Таймс литерари сапльмент» ваш рассказ «Как я переписывал Муму». Поздравляю!

– Держите ответный, Эрнест! Ваша «Кошка под дождем» перевернула всю мою жизнь. Спасибо вам за тот оверкиль.

В это время на дальнем конце Парижа жадный до жизни старик что-то проартикулировал ртом. Через минуту до нас долетело:

– Мы готовы сражаться за каждую букву Атлантической Хартии!

Я усмехнулся, стараясь представить себя знатоком западного свободного духа.

– Смешной старик, не правда ли?

– Ничуть, – отверг насмешку Хемингуэй. – Я к нему присоединяюсь. Готов биться за все буквы всех алфавитов. Кроме «Щ».

– ?Хем?

– Я люблю русскую литературу, но мне кажется, что даже ваши классики чураются этой странной букашки.

– Ой ли, Хем? Ой ли? А щавель, а щастье, а борщ? В «Записках охотника» нередко можно увидеть этого трехголового сучонка с хвостиком. Отнеситесь к нему теплее, старина! Быть может, ему первому суждено прорваться через железный идеологический занавес.

– Будущее покажет. Я не люблю спорить. – Хемингуэй кивком подбородка отвлек меня в другую часть Парижа. – Смотрите, к вам едут!

По зеркальному асфальту обожравшегося Запада, по чужому миру, не согретому ни Хемингуэем, ни Бальзаком, по миру, сверкающему в разных плоскостях, завивающемуся в узлы, уходящему под землю и взлетающему в небеса, ко мне неуклонно приближалось какое-то родное красное пятно.

Это ехала Машка Кулаго в открытом «Феррари». Нелегко было узнать в элегантной даме прежнюю вечно пьяную девчонку, которая начинала снимать джинсы всегда за минуту до того, как ей делали соответствующее предложение. Милая строгость, грустноватая улыбка были обрамлены драгоценным мехом диких зверей и марокканской кожей дорогого автомобиля. Раскрутившись наконец по всем виткам сверхцивилизации, она въехала в наш старый Париж и затормозила возле нашего чугунного столика.

– Эрнест, я похищаю у вас собеседника.

Просто и сердечно она подставила мне свою щеку. Незаметно для всех, да и для меня самого, моя рука быстро дотронулась до ее грудей и живота. Она подвела меня к жадному до жизни старику, который смотрел на нас со своими раздутыми на ветру усами.

– Знакомьтесь. Это мой муж, адмирал Брудпейстер. Я вас предупреждала, адмирал, что он когда-нибудь приедет, – сказала она мужу.

– Что ж, – сказал адмирал, – приглашайте, мадам, отца своих детей к нам на обед. Посмотрим, какие у него манеры. Умеет ли пользоваться щипцами для лангуста, как разрезает фрукты, не фокусничает ли с салфетками. Кстати, сэр, у нас за столом отрицается всяческая пропаганда. Ваши дети за годы вашего отсутствия воспитаны в атлантическом духе. Мы не отдадим без боя ни одного камня! Прошу!

Стол был сервирован под вековым британским дубом на поляне в графстве Сассекс. Дубовые листья иной раз падали в суп с чисто рязанской непринужденностью. Адмирал лукаво поглядывал – как русский будет выкручиваться, сумеет ли сохранить достоинство?

Русский вынимал листья из супа и тщательно их обсасывал, потому что суп из бычьих хвостов был вкусный. Детей приводило в восторг поведение заезжего папы. Щипцами для омара папа дельно выедал внутренности авокадо, а членистоногого крошил ударами кулака. Кроме того, он поминутно скрывался под столом, после чего мама слегка вздрагивала. Дети поглядывали на любимого дедушку, гвардейца Кулаго.

– Вы, наверное, комиссарских, еврейских кровей, дружище? – спросил дедушка папу, подняв левую бровь. – Не дрался ли ваш батюшка с русскими войсками на юго-западном фронте?

Папа тогда всех озадачил, включая маму.

– С одной стороны, я барон фон Штейнбок, с другой – пролетарий, товарищ Боков. Устраивает?

– Это нечто новое.

– Это нечто старое, как вся наша жизнь.

Подали сладкое. Подвезли на колясочке портвейн. Папа при виде колясочки чрезвычайно оживился.

– Красненького подвезли! Красненьким сейчас хорошо отлакировать! – Он принял из рук слуги граненый хрусталь с искрящимся портвейном, быстро опрокинул его в рот, сногсшибательно подышал в ладонь и обратился к адмиралу:

Это сколько же в нем будет градусов?

– Друг мой, вы выдержали испытание, – сказал адмирал. – Вы прост, естественен, комильфо. Я не удивляюсь, что Маша полюбила вас.

Старик Кулаго пока еще «не принял» гостя, еще дулся на него за узурпацию русской революции, еще демонстрировал «комиссару» свой республиканский профиль, но и он уже, без всякого сомнения, таял: новый псевдорусский человек, отец его дражайших чилдренят, ему нравился.

Герцогиня Брудпейстер была со всеми мила, улыбчива, снисходительна, настоящая леди, если не считать того обстоятельства, что пальцы ее временами приподнимали скатерть и касались взведенного курка псевдобарона, а может быть, и включая это обстоятельство. В один из таких моментов она мягко обратилась к отцу:

– Скажи, пап, ты видишь его рядом с собой на первом в мире многомоторном бомбардировщике «Русский витязь»?

Профиль униженной, но несдавшейся Республики Россия дрогнул, и сквозь лицо старика, сквозь все его морщины проступил юноша Кулаго, доверчивый и смелый. Я протянул руку, положил ее на стол и прочел нечто из своего любимого: