Василий Аксенов - Ожог

– Претензий нет. Раздавлен в рамках инструкций.

Я горько зарыдал, зная, что теперь ничто мне уже не поможет. И впрямь – подъехавший к месту происшествия автокран стал плевками горячего мазута залеплять меня с ног до головы, а несколько расторопных пареньков – конечно же отличные спортсмены! – хлопотливо опускали разлохмаченный стальной трос с крюком.

– Пустите, пустите, пустите его! – долетел откуда-то пронзительный, словно петербургская флейта, женский голос. – Пустите, я вам его не отдам! Пустите меня к нему!

– Зачем он тебе нужен? Дерьмо-то такое? Какой в нем прок? – Полнокровные московские битки-хоккеисты обматывали мое тело разлохмаченным тросом.

Трос врезался в отекшее тело. Я кончался и только лишь водки просил. Лишь водка одна могла мне скрасить гибель на автокране!

– Милый ты мой! Что же ты сделал с собой! – причитал женский голос. – Взгляни, мой друг, какая у тебя печень! Какая у тебя черная, вздувшаяся от венозной крови печень!

– Отойди, чувиха! – попросили женщину ребята, друзья мои по «Мужскому клубу», которые теперь меня кончали. – На кой хер он тебе сдался, с такой печенью? У него уже не маячит. Отскочи!

Они закончили обмотку, один конец троса закрепили лебедкой, другой конец стали подтягивать краном. Давай-давай! Вирай-вирай! Неужели такая чудовищная сила нужна, чтобы задавить одного человека? Я кончался и только водочки немножечко еще выпрашивал. Потом и про водочку позабыл…

– Милый, милый, какие у тебя ужасные сосуды! Сколько кровоизлияний в твоих слизистых оболочках! Какой ты весь жуткий, какой ты весь отечный, застойный, разваливающийся! Ох, неужели, неужели?

Откуда летел этот крик? Вокруг меня не было уже ничего, кроме стального жгута, сдавливающего голову, шею, грудь, живот, пах, руки и ноги. Неужто изнутри она так кричит? Неужто и ее раздавят здесь до смерти?

И только лишь ради нее, ради маленького этого и родного, я откусил горлышко неизвестно откуда взявшегося одеколонного флакона.

Теперь она стояла над ним на четвереньках в уютной милой глухоте реальной жизни. С особой отчетливостью он видел вокруг предметы незнакомого приятного логова, берлоги какого-то симпатяги-интеллектуала, где они нашли пристанище.

Полка с разрозненными книгами, много покет-букс с цветными обрезами. Картина Олега Целкова – «Красный период», пятьдесят на пятьдесят. Три старинных самовара, один в виде бочонка и с лошадкой на крышке. Спас Нерукотворный. Мексиканское сомбреро. Пончо. Пара лаптей. Мерцающий в углу искусственный камин. Лохматый болгарский ковер халиште. Горные лыжи марки «White Stars». Пострадавший лежал на спине и чувствовал себя тихо, мирно и безопасно. Алиса на корточках стояла над его ногами. Она свесила свои волосы к его животу и смотрела прямо в лицо веселыми любящими глазами.

– Воришка, – сказала она. – Сначала рыбу украл резиновую, потом машину.

Она подняла свитер Пострадавшего и поцеловала его в живот. В пупок. Смешно чихнула. Засунула палец в пупок и с милейшим ужасом извлекла из ямки комочек свалявшейся дряни. Потом еще раз поцеловала ниже пупка, положила туда ладонь и добилась своего. Тихо оттянула молнию на джинсах, расстегнула пуговицу, поцеловала еще раз, сверкнула своей быстрой хулиганской улыбочкой, а потом вздохнула облегченно, освобожденно, с такой полнотой бабского счастья, будто солдатка при встрече с долгожданным мужем.

– Воришка несчастный, – промурчала она, как кошка. – Вор-р-ришка…

В середине ночи они пили чай и разговаривали. Вокруг их постели живописной толпой расположились милейшие предметы, образуя эдакое, более чем фламандское, космополитическое буйство поп-арта: проигрыватель «Филипс» и несколько пластинок с лицами звезд джаза и прогрессивного рока, белорусский приемник «Океан», большая банка бразильского нес-кофе, сигареты разных марок, и «Мальборо», и синий «Житан», и желтый «Дукат», напоминавший студенческие годы, красный чешский телефон, арабские шлепанцы с загнутыми носками, китайский термос, отечественный кипятильник и эмалированная кастрюлька, чашки поддельного Майзеля, целлофановые пакеты с орехами, марокканские апельсины, длинные хрустящие батоны, полголовы швейцарского сыра, колбаса-салями, несколько банок пива «Карлсберг», тоник «Швепс», кефир, молоко, початая бутылка «Джонни Уокера», рассыпанные таблетки болеутоляющих и спазмолитических средств, лимоны, несколько книг, и среди них антология русской поэзии от Сумарокова до Ахмадулиной. Можно было не вылезать из постели, все время чувствовать друга и одновременно пить чай, курить, что-нибудь немножко есть, звонить по телефону. Пострадавший, например, протянул руку, взял книгу и открыл ее, как будто по заказу, на «Сентябре» Анненского.

Кожа Пострадавшего подернулась холодком волнения, а это был добрый знак – оживление чувств. Он хотел было прочесть всю малую коллекцию Анненского из этого сборника, но тут почувствовал, что и ее коленка чуть-чуть задрожала, и повернулся к ней с полной готовностью.

– Ты что-то вздрогнула? Она тихо засмеялась.

– Просто коленка дрожит… от усталости…

– Можно? Можно еще немного?

– Зачем ты спрашиваешь? Конечно, можно. Сколько хочешь.

– Ты устала, бедняжечка.

– Да, бедняжечка устала.

– Ну, я совсем немного и тихонько

– Сколько хочешь, пожалуйста.

– Ты морщишься чуть-чуть. Что, больно?

– Да, немного стало больно, но это ничего.

– Мне тоже немного больно. Немного стер себе сбоку.

– Бедный мой солдатик! Зачем же так стараться?

– Он не старается. Просто так уж все идет.

– И не надоело?

– Не надоело. Должно быть, ночь какая-то особенная. Вот утро придет, и выкину тебя на помойку.

– На помойку? А я буду там плакать.

– Плачь, пожалуйста, там, на помойке.

– Ой, Боже мой! Тебе и выбрасывать будет нечего! Смотри, какая я тонкая из-за тебя стала! Я лучше к тебе прилеплюсь. Не выбрасывай меня на помойку.

– Ладно, я тебя под свитером буду носить.

Как блаженна, как волшебна была эта реальность, эти реальные, такие нежные, такие крепкие ощущения! Откуда он вынырнул, этот мир? Долго ли плыл в эту ночь по страшным, но совсем уже забытым глубинам?