Ефим Бершин - Маски духа

Тем более что Носатый сидел как раз напротив меня в пельменной и грел в руках рюмку. Поскольку пельменная находилась в этаком полуподвале, а мы сидели у окна, то над нашими головами то и дело стучали каблуки. Людей мы не видели – только ноги. И было забавно глядеть, как ноги живут своей собственной жизнью, отдельно от людей. Они то шаркали по асфальту, то мелькали, как велосипедные спицы, то, обутые в аккуратные туфельки, выдавали такой лирический концерт, что даже Носатый не выдерживал и причмокивал губами. И можно было довольно легко догадаться, кому эти ноги раньше принадлежали.

– Дед, а дед! Так, может, он и впрямь жив остался? Люди же разное говорят.

– Разве в этом дело? Живой – не живой, все равно живой. О нем еще вспомнят. Такие люди просто так не уходят. Что, их много, таких людей, чтобы они просто так уходили? А если их много, то покажи мне, где они? Я не вижу.

Мы дружно оглянулись по сторонам, но в пельменной ничего выдающегося не было. В углу, правда, сидели два алкаша. Но один из них уже спал, уронив голову между тарелками, а другой смотрел перед собой такими бессмысленными глазами, что заподозрить его в величии замыслов не было никакой возможности.

– Вот ты таки увидишь, мы все равно останемся в истории, – заявил Носатый, когда мы махнули по последней. – Мы эту историю делали, мы в ней и останемся. Потому что в истории никто не может умереть, все живут вечно. Где хотят, там и живут. И даже возвращаются, когда кто-нибудь вспомнит. Ты еще это увидишь.

Еще бы понять, кто эту историю делал, а кто в нее влипал. Я, например, уже вляпывался неоднократно.

Тут он вдруг громко икнул. Потом еще раз.

– О! Кто-то обо мне вспомнил! – успел сказать Носатый. И стал икать не переставая.

Я отвез его домой и уложил в постель. Но он икал и никак не мог остановиться. И разговаривать уже не мог. Только показывал ослабевающей рукой на стену, где висела грамота за боевые заслуги, подписанная Котовским, а рядом с ней – потемневшая от времени театральная маска. Последним усилием приподнявшись на постели, он выдохнул:

– Маску, маску возьми!

Понабежали врачи, давали попить, делали уколы, заставляли задерживать дыхание. Но дыхание и без того уже задерживалось и пропадало. А он все икал и икал, пока совсем не обессилел, и его побледневшее обветренное лицо бывшего кавалериста не растворилось бесследно на подушке.

Прижимая к груди маску, я медленно протиснулся мимо врачей к двери. Мое присутствие здесь было абсолютно бесполезным. Да и присутствие врачей тоже. Что могли поделать эти смешные врачи со своими уколами и примочками, если о нем, наконец, вспомнили?

В общем, я все свалил на Пикассо. Пикассо, мол, во всем виноват. Прямо так и написал. Надо же о чем-то писать. А то мало того, что бездомный, так еще и гонораров не будет. Прихожу в собрание писателей. Смотрю – косятся, не нравится им, что я на Пикассо наклепал. А один знаменитый поэт видит, что все косятся, и давай все наоборот делать, чтобы его со всеми не спутали. Подходит и громко говорит:

– Ну, ты, братан, даешь! Мы тут с женой всю ночь читали, что ты написал. И плакали.

Ну ни фига себе! Им что, с женой по ночам больше делать нечего? Только читать и плакать? Но тут другой знаменитый поэт, сообразив, что его буквально объезжают на кривой козе, отталкивает соперника и кричит:

– И мы плакали! И мы! Только мы – громче!

Гляжу – за ними уже очередь. И все плакали. Во, думаю, натворил! Всю Москву слезами залили.

Это Бахыт Кенжеев такие эксперименты устраивал. Ходил по квартирам нью-йоркских евреев и строго спрашивал: вы уже крестились? Нет? Как можно? Надо креститься. Срочно. Потому что такой-то уже крестился и другой собирается. Смотрите, мол, не опоздайте. И многие, надо сказать, покрестились.

Но это так, к слову. А тут одна поэтесса опоздала. Задержалась на партсобрании. Поскольку дело было уже после революции 1991-го, то партсобрания устраивали часто, чтобы на них торжественно партбилеты сжигать. И тут же, на этом же собрании, сразу вступать в другую партию, более демократическую. Не всем, кстати, удавалось. Многим приходилось без всяких зрителей билеты на помойку выкидывать. И иди потом доказывай – вышел ты или не вышел из той партии. Тем более что те, кому удалось, сразу начинали презирать тех, кому не удалось. Как в старом анекдоте, где два еврея пошли к проруби креститься. Один нырнул, а другой только готовится. И спрашивает: ну как вода? И получает в ответ: пошел вон, жидовская морда. Примерно так и здесь было.

Поэтому люди с пяти утра толкались локтями, записываясь в очередь на собрание. И поэтессе этой, видимо, удалось. Дошла очередь. И она на том собрании задержалась. Приходит – вся в пепле от сожженного старого партбилета. А новый партбилет у нее на цепочке на груди висит. Как крест православный. Все уже мне к этому времени рассказали, что читали и плакали. А она же не знала! И давай меня поносить. Ты, говорит, плохой демократ или даже не демократ вовсе. И в одном с тобой собрании находиться не желаю, потому что Пикассо – наш народный демократический художник. А ты на него пасквиль написал. Значит, ты не с нами, а против нас.

Вот так она высказалась. И просчиталась.

Хотя, с другой стороны, права, конечно. Какой из поэта демократ? Поэт обязательно должен быть или царь, или раб, или червь. Или все сразу, как Державин. Из поэта демократ, прямо скажем, никакой. Как и из генерала. Не зря покойный генерал Лебедь любил говаривать, что генерал-демократ – то же самое, что еврей-оленевод. Хотя ему однажды привели такого, где-то на севере Красноярского края обретался. Весь в шкурах, в пимах, на бороде – сосульки, а на дворе оленья упряжка дожидается. Вот, собака, устроился! Генерал потом неделю в шоке был, никак поверить не мог.

И пока они спорили и пили, жрали и предавали, толкались локтями и вырывали друг у друга куски из горла, пока они презрительно кривлялись с экранов телевизоров и искали во вновь отстроенных церквях уже давно убитого ими бога, снаряды все летели и летели над головами, разрываясь то далеко позади, то где-то рядом, и с глухим грохотом раздирали воздух. Автоматные очереди отвратительно скрежетали о бетон блокпоста. А эти дети, зачем-то наряженные в военную форму, даже и не думали отстреливаться. Они лежали плашмя у стен, закрыв головы руками, и не шевелились. И только матерый капитан-собровец, перебегая от одной щели к другой, отвечал короткими очередями, улетавшими в сереющую пустоту.

– Что с них взять? – сказал капитан, когда все затихло. – Пацаны и есть пацаны.

Я выглянул из укрытия. Все вокруг было перепахано снарядами. На бруствере ближайшего окопа распластались убитые мальчишки. От выдвинутого вперед капонира шел едкий дым – горел подбитый бронетранспортер. Неожиданно свалившаяся тишина обнажила мертвую землю.