Ефим Бершин - Маски духа

И я покорно закрыл глаза.

«…Но живет в ней зерно жизни твоей… – успел я вспомнить. – Но живет в ней зерно жизни твоей». И в этот момент невидимый горизонт дрогнул и покачнулся. В груди застучали десятки молоточков, сбивая с ритма дыхание. Внезапно ночь разомкнулась, и небо обрушило на меня бесконечный звездный ливень.

Разряд грома исторгнула одинокая синяя туча и тут же исчезла за горизонтом. Поэтому вечер остался сухим и ясным. Отдельные прохожие, раскрыв было зонты, тут же попрятали их назад, в сумки, и поспешили разбежаться по квартирам. В глухих подворотнях, где полуразрушенные временем дома соседствовали с нашпигованными людьми гнездами коммуналок, лениво зажигались фонари, и туда, на огонек затеплившейся вечерней жизни, потянулись уличные собаки. Сама же улица пустела, как перед нашествием.

Однако ближе к морю, за театром, было гораздо оживленнее. Туда стягивалась довольно пестрая, явно выпадающая из времени публика, наряженная в диковинные костюмы.

– Голым нельзя! – преградила мне путь старуха, облаченная в форму матроса с броненосца «Потемкин», о чем свидетельствовала надпись на лентах бескозырки.

– Голым? – удивился я и, оглядев себя, обнаружил, что я действительно голый.

Отойдя в сторону и прикрываясь руками, я вдруг наткнулся на прислоненную к статуе Лаокоона огромную афишу, которая гласила:

«ЕЖЕГОДНЫЙ БАЛ-МАСКАРАД

НА ПРИМОРСКОМ БУЛЬВАРЕ!

Не пропустите!

Сегодня в программе:

песни и танцы разных лет и народов;

чтение стихов с видеозами;

парад экспонатов в костюмах и без;

аттракцион «Я встретил вас»;

поиск и разоблачение себе подобных.

Весь вечер играет оркестр.

Начало в 19:00. Без костюмов вход запрещен» .

– Голым нельзя! – еще раз язвительно крикнула старуха. И протянула руку лодочкой.

– Опять ты здесь! – послышался из-за спины сиплый, как у вечно простуженного портового грузчика, голос. – Сколько тебе говорить, чтобы ты просила где-нибудь там, а не здесь!

Оглянувшись, я узнал директора литературного музея с маленьким памятником рыбачке Соне под мышкой.

– А что я тут спортила? Тебе уже жалко, если я имею свой маленький интерес, – огрызнулась старуха. – Я уже у тебя отняла зарплату.

Но на всякий случай отошла в сторону, чем я и воспользовался.

А сам директор уже кинулся к группе скачущих подростков, которые норовили проскочить мимо него в карнавальных масках.

– Маски! – закричал он. – Маски складайте у выхода, я говорю. Складайте маски! – И подростки ринулись врассыпную.

На самом бульваре продавщицы бойко торговали с лотков мороженым. Старушки совали прохожим кулечки с розовыми чахоточными креветками и черными, будто кусочки смолы, жареными семечками. Лениво шелестели листвой платаны.

На ступенях мэрии гремел оркестр. Подойдя поближе, я увидел, что оркестранты собраны, что называется, с миру по нитке. Потому что молдавский флуер соседствовал с русской балалайкой, а украинская кобза – с еврейской скрипочкой. Только огромный барабанщик, наряженный во фрак и продырявленный цилиндр, не обнаруживал никакой национальной принадлежности. Он стучал в барабан и громыхал тарелками так, что с величественных колонн мэрии чуть не сыпалась штукатурка. Но, как ни странно, его грохот не мог заглушить трио девиц в сарафанах и кокошниках, которые, приседая и разводя руки в стороны, залихватски исполняли «Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова». И прохожие, поравнявшись с оркестром, не могли удержаться от того, чтобы тоже не присесть и тоже не исполнить. Тем более что дирижер, облаченный почему-то в сапоги и рабочую спецовку, неустанно кланялся всем проходящим, повернувшись к оркестру задом. И создавалось впечатление, что он дирижирует не столько музыкантами, сколько распростершимся перед ним бульваром.

Я хотел было тоже пуститься в пляс, но барабанщик вдруг заорал, перекрикивая оркестр:

– Голым нельзя! Нельзя голым! – И так бухнул в барабан, что девицы в кокошниках лишний раз присели. А я вспомнил, что я – голый, и опять отошел в сторону.

Чуть поодаль два пьяных бугая в матросских тельняшках играли в жмурки, прячась за пушкинский бюст. Им засвистел в милицейский свисток сторож с Привоза, снабженный на этот раз красной повязкой дружинника на рукав и фуражкой с лакированным козырьком на голову. И бугаи тут же спрятались окончательно.

Сразу за бюстом – во все пространство до памятника Дюку Ришелье, – спотыкаясь о разбойную «оц-тоц-перевертоц» и то и дело натыкаясь друг на друга, кружились ряженые пары, сменяясь где-то у гостиницы, в эпицентре веселья, буйным хороводом. Протиснувшись между парами, я как раз и угодил в середину хоровода, из которого долго не мог выбраться. Пытаясь прорвать цепь, я натыкался то на бородатую маску Льва Толстого, то на толстого Бальзака, то на какого-то набальзамированного типа со стеклянными глазами. А выбравшись наконец, отошел подальше от танцующих и присел на скамейку возле уличного музыканта, который, вооружившись то ли арфой, то ли лирой, извлекал из нее какие-то древние выворачивающие душу звуки. Музыкант был одет в белую, подпоясанную ремешком хламиду, а его кудрявую русую голову венчала тонкая золотая корона. Уловив мой взгляд, музыкант неожиданно помахал мне рукой, ободряюще улыбнулся и продолжил играть.

В это время за спиной загрохотал мегафон. Обернувшись, я увидел взгромоздившегося на каменный бордюр директора музея, рядом с которым смирно стоял едва достигавший директорского колена памятник рыбачке Соне.

– Внимание! – заорал директор. – Кончайте свои оперы, господа! Кончайте свои песни и танцы. Потому что эскадрон, таки да, уже соединился на углу Ришельевской и Еврейской, и наше время, таки да, приходит. Поэтому на счет раз-два-три мы начинаем наш парад. И чтобы все были здоровы!

Не успело прозвучать «три», как оркестр с новой силой грянул «оц-тоц», только уже в ритме торжественного марша. И мимо директора музея, мимо музыканта в белом, а заодно и мимо меня стройными рядами пошла колонна демонстрантов. Шествие открывал совершенно лысый Пикассо с огромным голубым флагом в руках. Он так размахивал этим флагом, как будто хотел подмести небо. Сразу за Пикассо понуро брели бородатые классики, а их строй почему-то замыкал тощий Модильяни с огромным портретом Ахматовой собственной работы. Дальше в колонне зияла приличная брешь, поскольку в нее вклинилась целая свора дворовых собак, старательно лаявших на портрет царицы русской поэзии.

А колонна между тем расширялась, и демонстранты уже шли, чуть не наступая мне на ноги. И многие, тыча в меня пальцем, смеялись, потому что я был голый.