Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

Ганин старался не смотреть на снимки. Он мог понять тоску в глазах сгорбленных бородатых мужчин в косоворотках и их жен – круглолицых, с забранными волосами баб. Но на фотографиях вместе с ними часто оказывались дети – белесые, мелкие существа, и глаза их были точно такими же. Глаза делали их маленькими стариками. Ганин никогда не видел таких глаз у Вари. Он не смотрел на снимки, потому что больше всего боялся увидеть там этих состарившихся детей.

В Дмитровское он вошел двадцать четвертого сентября в семнадцать пятьдесят пять. Темнело. Брошенные избы торчали из земли черными валунами. В избах, где еще жили, появились в окнах лица.

Одежда Ганина была цвета грязи. По его лицу, оставляя белые следы, струились потные разводы. За собой Ганин волок по земле три брезентовых здоровых мешка. В мешках, стукаясь друг о друга, гремели кости.

– Где здесь кладбище? – спросил Ганин у бабы, вышедшей ему навстречу.

Перевязанная пуховым платком баба молча махнула рукой в конец улицы. Сама осталась стоять – смотрела, как Ганин удаляется, волоча свои мешки.

Кладбище было не кладбищем, а одним названием. Могил было немного, и делали их без какого-то порядка. Они возникали на земле как заплатки, тут и там. Между ними буйно рос кустарник, хлюпала грязь. Кресты покосились, некоторые лежали, плесневея, на земле. Там, где надгробия делали из железа, преобладала ржавчина. Ровно пополам кладбище перерезала глубокая балка.

Ганин протащился через все это забытое безмолвие, спустился в балку, бухнул мешки об землю и стал копать. С той стороны балки, откуда он пришел, появилась баба в пуховом платке. Ей стало интересно, и она пришла понаблюдать.

Из инструментов у Ганина были с собой лопата и топор. Кроме того, в одном из мешков он принес добытые из земли артефакты: истлевшие остатки солдатских погон, покореженные металлические звезды, которые некогда украшали пилотки и каски бойцов, сами каски – мятые и уродливые. Ганин взялся копать. Он копал так: рыл траншею длиной в полтора своих роста, шириной и глубиной в руку. Земля сопротивлялась. Саперная лопатка, которой он орудовал, то и дело упиралась во что-то твердое, звенела, выскакивала из рук. Деревянное древко занозило ладони. Кожа стиралась. Очень скоро на ладонях появилась кровь – смочив древко, она оросила землю.

Вырыв первую траншею – сердце его колотилось люто, – он раскрыл один из мешков с костями, рухнул на колени и стал сыпать его содержимое вниз. Остатки берцовых костей, черепа, ребра, тазобедренные суставы – все это ссыпалось в одну братскую могилу. Ганин знал имена их всех. Это было удивительно: иногда он находил в земле мельчайшие фрагменты костей или кости нескольких людей вперемешку, но всегда, словно какой-то неудавшийся оберег, рядом с костями находились и запаянные пластиковые медальоны-«смертники». Заполнять короткие анкеты, которые помещались внутрь таких медальонов, знал Ганин, у солдат считалось дурной приметой: вроде как сам себе подписываешь смертный приговор. Кроме того, часто медальоны рассыпались на руках. Открывать их следовало осторожно. Воздух, который проникал в капсулу, когда ее вскрывали ножом, морщил и гнул старый бумажный лист. Но те, что находил Ганин в свой первый сезон, были заполнены все – и ни один не рассыпался. Для обладателей медальонов дурная примета сбылась.

– Ванютин Алексей, Кривошеев Павел, Иванов Павел, Незабудько Иван, – Ганин повторял их имена, как отходную молитву. Кости летели в пахучую землю, гулко ударялись друг о друга.

Рядом с бабой в пуховом платке, пришедшей смотреть на Ганина, появился бородатый сутулый мужик. Он тоже смотрел. Вслед за мужиком пришли еще бабы, еще мужики – все, кто на тот момент жил в селе. Иным было на вид лет по сто, так они выглядели: косматые, с кривыми клюками, редкие белые бороды шевелятся на ветру.

Всего Ганин вырыл две траншеи. Когда он закончил со второй, стало совсем темно. Сельчане не уходили: в темноте, неподвижные, они были похожи на валуны.

Затем траншеи следовало зарыть. Стоя на коленях, Ганин загребал землю руками. Земля была комковатая, холодная. Ладоням с ободранной кожей от прикосновений к ней становилось хорошо.

Ганин вновь взялся за лопату. Набросал земли на траншеи сверху, обстучал ее по бокам – получились могильные холмы. Оставалось последнее.

Он огляделся. Дернул рукой молодую ель – в балке их росло несколько, каждая со стволом не толще человеческой руки. Такие же корявые, как и все, что жило тут. Дерево не поддалось. Тогда Ганин перехватил лопату поудобнее и рубанул ею в основание ствола. Тот хрустнул, еловые ветви хлестнули по лицу. Ганин положил срубленное дерево на землю, уперся ногой в его середину и потянул один конец на себя. Ствол переломился пополам.

Орудуя лопатой, он обтесал обе палки, заострил концы. Воткнул их в землю у основания могильных холмов. Слазил в мешок – извлек оттуда две помятые солдатские каски. Дыхнул на них, потер рукавом – бесполезное действие, если учесть, что ржавчина ела сталь больше полувека. Водрузил каски на палки: получились памятники. Постоял минуту молча. Потом сел.

Какое-то время ничего не происходило. Потом – с той стороны балки, где кучковались сельчане, – отделилась фигура и приблизилась к Ганину. Это была согнутая в знак вопроса старуха. Она положила к его ногам сверток.

Сверток оказался теплым на ощупь и пах хлебом и детством. Когда-то такой запах Ганин вдыхал в булочной рядом со своим московским домом. Мама посылала его за батоном, он шел в киоск, здоровался с усатым булочником, который знал его по имени.

Ганин получал на руки батон, и тогда начиналась проверка стойкости. Батон пах и выглядел так изумительно, что донести его до дома нетронутым было почти невозможно. В иные дни батон казался Ганину живым существом. Существо это завлекало, нашептывало, призывало отломить от его мякоти хоть чуть-чуть. И он отламывал. До подъезда было пятьдесят метров. Потом был лифт до пятого этажа. Потом – пятнадцать детских шагов от коридора до кухни. За это время батон лишался горбушки – одной или сразу двух. А иногда Ганин не мог противиться хлебным чарам настолько, что, объев хлеб по краям, еще засовывал палец внутрь, вытаскивал белую мякину и ел ее. Это было счастье. Возможно, после рождения Вари это было второе самое счастливое воспоминание в его жизни. И Ганин подозревал: когда он будет умирать, когда всполохи былой жизни станут проноситься перед его глазами – говорят, так бывает у умирающих, – хлебное тесто из детства заслонит собой тысячи других воспоминаний, годы или целые десятилетия и встанет перед ним во всей сияющей красе.

Мама всегда отчитывала его за надкусанные батоны.