Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

– Я за себя говорю, Андрей! А про себя ты сам решай.

– И решу! – крикнул Ганин. – Решу! Сейчас выкопаю себе здесь схрон, засяду и буду ждать. И когда придут эти, я их… – Ганин ухватился двумя руками за рукоять и поднял меч. – Я их так! – И он что было силы рубанул воздух. – И так! – Он рубанул еще и еще. – А вы бегите в свой монастырь! Спасайте шкуру никчемную, плешивую, старую. Знаете, как называют таких, как вы? Терпила!

– Терпила? – переспросил Виктор Сергеевич и замолчал, обдумывая слова. – Что ж, может, и терпила. Только ты, Андрей, молодой еще и не видел многого, а вот я про себя решил: крови на моем веку было достаточно, хватит. Не был ты со мной в Панджшере в восемьдесят пятом. Когда от выстрелов кровь течет из ушей и пулемет такой горячий, что кожа липнет к металлу и сдирается с мясом. И люди, человечки – падают, падают, падают. И красные фонтанчики из тел. Головы их, как орехи: расколются, и скорлупа летит в стороны, шматки кровяные, кости. Вот что было. И скольких я тогда положил – ума не приложу, а только тянут они душу мою. Чем старее становлюсь, тем больше тянут. А тут Сережа со Степой: глянул я на них – грешных, израненных – и все понял. Неправильно мы жили, Андрей. И остановись мы раньше, разойдись по своим домам – не было бы такого конца.

– А не вы ли говорили мне про войну? Война, говорили вы, мужчинам покоя не дает, бродит в них ощущение войны, без войны мужчина как обрезанный. Врали, выходит?

– Не врал. Просто хлебал всю жизнь полной ложкой и, видать, нахлебался. Останусь жив – пойду по лесу и идти буду до тех пор, пока не встречу на пути обитель. Первую попавшуюся. Постучу в ворота и на колени паду. Скажу: «Примите, братья» – если искренне, то примут, ты сам сказал. Если искренне. И буду там молиться за всех вас. За Сережу со Степой – чтобы было у них наверху все хорошо. За тебя – чтобы ты сам не ушел наверх раньше времени. За себя. За Фоку. За убийц молиться буду. И если есть Бог и он милостив – вымолю я вас всех.

– Святоша, – процедил Ганин.

Он хотел добавить что-то еще – злое, обидное, но тут раздался взрыв.

Сначала он не понял, что произошло. Сначала никто не понимает: свет был-был, а потом будто выключатель дернули – и света не стало. А потом обратно – раз! – и снова свет. Если повезет.

В рот набилось земли. Небо. Над головой висело небо, и некоторое время он соображал, чего это он смотрит на небо, чего это разлегся. Под носом натекло теплое, он провел рукой и поднес к глазам, плохо фокусирующимся. Красное. Кровь. Откуда кровь? И почему небо?

Ганин мотнул головой, сел. Стряхнул с головы песок, травинки. Волосы, короткий некогда ежик, отрастали. Надо побрить их, подумал он, надо побрить, и потом до него стало доходить понемногу.

– Витя, – позвал он. – Витя, где ты?

Он впервые называл его Витей. Все пять лет знакомства тот был Виктором Сергеевичем – старшим, своим стариком в компании. Раздражал, да. В последнее время раздражал все сильнее. Привяжется как банный лист, не отлепишь – гундит, гундит, послушать его, так весь мир катится в ад. «А разве не катится?» – спросил себя он. Разве не катится, если Сереги и Степы нет, если никого больше нет и вот теперь даже гундящий старик куда-то запропастился.

– Витя? Хорош уже! Выходи!

Что он там говорил? Говорил, что хочет идти в монастырь – вымаливать их. Придумал тоже. В монастырь. Тут земля уходит из-под ног, а он в монастырь. Тот давнишний друг, ушедший когда-то в монахи, рассказывал еще: в один из дней прикатила к монастырским дверям вереница машин – черных, зловещих. Вышли оттуда мужики, стали стучать в двери. «Подавай, – кричали, – нам брата такого-то. Он нам денег должен». В ответ на стук вышел игумен с «Калашниковым» в руке и зарядил очередь в небо. «Брат такой-то отказался от мирской жизни. Брат такой-то теперь у господа нашего Иисуса Христа на попечении. Занят он, не выйдет, а ежели чего хотите, могу огласить список треб. Хотите заупокойную споем? Не хотите? Ну тогда езжайте с Богом». Что тут поделаешь? Сели мужики и уехали восвояси.

Ганин увидел ботинок.

– Витя. Виктор.

Голос его стал жалобным – как у бабы в день бабьих именин. Читал Ганин, что причитали бабы в этот день по своим, по родненьким. А отплакав по ним, начинали причитать по себе: по судьбе своей, по молодости, по весне той самой, единственной и лучшей, когда тебе восемнадцать, и черемуха цветет, и любовь, и запахи, и ветер – все особенное.

Второй ботинок висел на ветке. Покачивался.

Ты, что же, в монастырь без ботинок пошел? Глупый. Ведь тут же колючки, змеи, поранишься чего доброго, не дойдешь.

Ганин ползал по земле, как слепой щенок, и искал следы.

Часы лежали в траве, треснувший циферблат показывал 11:42. Надо же, подумал Ганин, с того момента, как они в последний раз остановились на ночлег все вместе – с братьями и Виктор Сергеевич еще не ушел в монастырь, – прошло меньше двенадцати часов. События этого отрезка спрессовали, как армейские одеяла, и туго набили ими вещмешок.

«Я боюсь за будущее, – сказала однажды Варя, его дочь. – Потому что дверь может открыть сквозняком, и будущее убежит». У Ганина было полное ощущение, что дверь уже открылась и будущее убежало: выскочило, просочилось сквозь дверь – фюить! И теперь только прошлое, страшная зверюга, наседало, ревело, вопило и показывало клыки.

Ганин потянул за железный ремешок часов, его звенья разошлись, сквозь них в траву скользнуло что-то мягкое, дряблое, безжизненное.

Это была человеческая кисть.

Еще минуту назад эта кисть принадлежала Виктору Сергеевичу.

Столько груза вещмешок Ганина был не в состоянии выдержать. Он треснул по шву, и оттуда пошло валиться всякое: воспоминания вперемешку с блевотиной, утренняя тина, запахи близких пожарищ, страх и ужас – и над всем этим витал соленый запах новой крови.

Вероятнее всего, это была мина или снаряд. Такое случалось не раз, и в лесу у людей бывалых заведено правило: идешь в незнакомые места, тащи с собой металлоискатель, проверяй почву. Потому что в противном случае происходило всякое: снаряд как живой – иные люди создавали целые ритуалы, замаливая снаряд, бормотали, разводили костры, верили в хорошие и плохие приметы. Снаряд может лежать сто лет, двести, дыхание внутри него останавливается, крошится в труху порох, истончается запал, весь механизм находится в состоянии полураспада, но в то же время он остается живым. И ждет – неумеху, или зазнайку, или просто человека, который ни о чем не думал и шел себе по лесу.

Определить конкретный вид снаряда было сложно, да уже и ни к чему. Ганин сел на колени перед оторванной кистью и сжал сломанные часы словно четки. И так сидел он долго, целую вечность, и временами, глядя в небо, скулил, как лесной зверь.