Юрий Любопытнов - Озеро призраков

— Печку, что ли, протопить, — сказал он в раздумье. — Холодно на улице.

Я пошёл за дровами. Поленница была во дворе у стены низкого сруба с потолком, в котором когда-то держали корову, теперь помещение пустовало, и Иван Прокофьевич приспособил его под дрова. Я набрал посуше — берёзки и ёлки, — нащепал тут же воткнутым в плаху топором мелкой растопки. Взяв вязанку, вошёл в дом.

Иван Прокофьевич босой сидел на стуле, отодвинув в строну сапоги. Вид у него был усталый и сердитый. Он продолжал разговор Филиппом. Голос тоже был сердитым и хриплым.

— Да как же! Шёл я домой. Дай, думаю, загляну на старый чернишник — посмотрю, какие ягоды в этом году. И набрёл на загон. Рядом шалаш. К берёзам жерди прибиты, а внутри — лошадь, привязанная к дереву. Увидала меня и как заржёт. Меня оторопь взяла — сроду я таких лошадиных криков не слыхал. Подошёл к ней, а она смотрит на меня так… а из глаз слёзы катятся. Вот Бог. — Он вздохнул. — Лошадники оставили… Бросили, сволочи, скотину. Она отощала, бока ввалились, спина вся в рубцах… стегали её, били… Грызла кору деревьев с голодухи. Вот ведь, сукины дети, что делают!

Иван Прокофьевич был очень сердит. Таким сердитым я его ещё не видал.

— И что за моду взяли. Пасётся лошадь… А то ещё хуже, из скотного уведут, благо смирная тварь, угонят в лес, вдоволь накатаются вдвоём, втроём и бросят, где вздумается. А теперь вот загоны стали устраивать. Души в них нет. И закона такого нету, чтобы можно было наказать за это. Это Марков, еролыжник. Завтра зайду, оттреплю за уши, раз отец не в силах.

— Чего уж ты так расстраиваешься, — миролюбиво начал дед Филипп. Но только подлил масла в огонь.

— Так я ж на ней, на лошади, пахал, возил сено, в войну снаряды артиллеристам подвозил… Это ж поилица и кормилица крестьянская была. Только за это ей почести главные надо отдать. А её, бедную, оставляют на голодную смерть ребятишки, сопляки, кто жизни не видел.

Мы с дедом Филиппом молчали. И кто знает, сколько бы продолжался этот разговор, если бы я не спросил Ивана Прокофьевича:

— А что с лошадью сталось?

Он вздохнул, повернулся на стуле.

— Отвёл на скотный. Разберутся, откудова она. Насилу привёл, траву она щипала — не оторвёшь! Вот намаялась.

Он и на следующий день беспокоился и остыл только тогда, когда нашли владельцев и увели лошадь в соседний совхоз.

В конце августа я уехал от Ивана Прокофьевича, пообещав приехать на следующий год. Однако судьба распорядилась по-своему.

… Над горизонтом засинело. Тёмная синь ползла кверху, расплывалась, освещалась сполохами мимолётного огня. Пошёл дождь. Шёл он крепкий, упругий, туго стуча о крышу машины, о бетонку, взвивал кверху маленькие фонтанчики. Там, за косыми струнами дождя, оставалась деревня Ивана Прокофьевича, Седого, и мне вспомнились его слова: «Не забывай своих. Помни о них!» Вспышки молний матово высвечивали перламутровую вязь инкрустаций на ложе его ружья.

КРУГОВЕРТЬ

Когда Тимоня Хлупнев вышел из автобуса, он не обратил особого внимания на падавший тяжёлыми, мокрыми хлопьями снег — эка невидаль в феврале. Он порылся в карманах, достал смятую папиросу, закурил и, надев шерстяные новые варежки, связанные женой, размашисто зашагал, утопая в снегу. Дорога в деревню начиналась в старом еловом лесу, и, зная, что в такой поздний час на ней никого, кроме него, нет, Тимоня громко напевал:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны…

Когда он вышел на Тростянку, небольшую речку, пересекавшую дорогу, снегопад усилился. Такой круговерти Хлупнев за свои полста лет ещё ни разу не видывал. Миллионы водянистых хлопьев сыпались сверху, образуя молочно-тёмную, бесконечную стену снега. Она молчаливо окружала Тимоню, и в её вышине и по бокам тонуло пространство…

Тропинку потерял Тимоня на Золотниковском поле за Чёрным Клином. Сначала это его не обескуражило. Он размашисто шагнул влево, думая нащупать ногами твёрдую, утоптанную полосу, и когда не нашел её, принял вправо, но и здесь ждала неудача. Напрасно Тимоня вытягивал шею, стараясь поймать взглядом какие-нибудь приметные ориентиры дороги. Он знал, что три дня назад здесь прошёл бульдозер и должны были возвышаться по краям островерхие глыбы и комья снега. Но их не было.

«Неужели всё завалил снег? — подумал Тимоня. — Как же это так, крути-верти…»

— Эй-ей-ей-й! — покричал он, не в надежде услышать ответ, а больше для храбрости, чтобы не было одиноко.

Никто ему не откликнулся, и хотя ничего другого он не ожидал, Тимоне стало не по себе в этой снежной ловушке.

А всё эти… его приятели — Димка Матанин да Стёпка Чирвеев, черти!.. Прибежали сегодня в ремонтно-строительный (Тимоня даже скособочил рот, передразнивая, как они прибежали), сунулись к нему. Он как раз срочную работу заканчивал для отдела главного механика, нервничал — там не подходило, здесь не вырисовывалось. Выматерился без остатка, пока сделал, устал. А эти тут как тут.

— Хочешь выжрать? — спросили они Тимоню.

У Тимони и глаза разгорелись.

— А чо?

— Чо! Хочешь?

Тимоня сглотнул. Зазря ведь не выпьешь. Наверное, что-нибудь строгануть, подогнать, выпилить. Сколько раз на дню прибегают за этим в строительный, всем чего-нибудь надо. Он сел на верстак, ноги свесил, начальственно спросил:

— Что надо?

— Да бабе одной стенку собрать… импортную. Вино она ставит.

Димка и Стёпка уткнулись глазами в Хлупнева.

Тимоня сдвинул кепку на лоб, как это у него бывало в минуты раздумий, поскрёб затылок изуродованным механической пилой пальцем и, прищуря глаз, спросил:

— Когда?

— После смены…

Тимоня опять поскрёб затылок, двинул губами.

— Мне ведь ещё… в деревню, крути-верти…

— Доберёшься. Мы быстро… трое. В момент сварганим.

Тимоня сплюнул на пол и согласился.

Стенку собрали часа за три без перекуров. И то пришлось поколупаться. Чертёж был безпонятный, фурнитура — барахло, резьбы — дрянь. Да и в квартире не размахнёшься — мешались друг другу. Сначала Тимоня всё в чертёж тыкался, крутил его, вертел, приспосабливался. Потом забросил его в угол, стал так собирать, и дело на лад пошло.

Хозяйка обрадовалась, когда всё было сделано. Собрала на стол. За разговором ещё часа полтора— два просидели. Вот и припозднился Тимоня. Хорошо, что ёще на автобус успел, а то бы кукарекал в городе где-либо на вокзале.