Владимир Саламаха - 2. Чти веру свою

С пути он не свернет, плывя на спине, видит, как над гребнем бора колышется все та же желтая нить. Она не исчезает, хотя вокруг посветле­ло — туман заметно поредел, будто прохудился, стал почти прозрачным, так что и луна светит, и звезды видны.

Плыть было тяжело, хотя голову и спину поддерживали наполненные воздухом, пережатые в голенищах сапоги. Да и фуфайка поддерживала, лежал на ней, как на подушке. Тяжело, наверное, потому что состарил­ся, износился. Это в молодые годы, когда еще не сойдет паводок, он мог напрямик доплыть до Забродья, да не отдыхая — назад. Перед Теклюшкой хвастался: дескать, смотри, какой я, — она стояла на мосту и с замиранием сердца наблюдала за ним.

И, наверное, сейчас, если бы не сапоги, наполненные воздухом, поддер­живающие его на плаву, уже давно пытался бы достать ногами дно. И уже проплыв не менее половины пути, увидел, что желтая нить на вершине бора отяжелела, разорвалась, сползла в воду, но не погасла в ней, а вспыхнула пла­менем — какой-то огонь отражался в ее глубине.

Иосиф повернул голову влево и увидел, что горит его дом...

«Ну, вот и все, — почему-то с облегчением подумал он. — Нет мне пути назад. В лес, в лес, подальше от людей!..»

10

В ту тревожную ночь, когда исчез Иосиф, никто из гуднянцев не заснул. И утро тоже особого облегчения людям не принесло. Вроде все хорошо, Кате­рина родила мальчика, выбилась из сил, тихо лежит на чердаке, а ребеночек, говорила Надежда, пососав грудь, посапывает возле матери.

Тревога охватила всех, когда у Катерины начались схватки. А потом ужас, когда неожиданный паводок затопил все окрест, исчезли под водой землянки.

Еще хуже стало после того, как Иосиф, приплыв сюда, оставив им лодку с провиантом, с зерном да иконой, завернутой в ручник, исчез... А когда хату его охватило пламя, люди ничего не предприняли, чтобы погасить его.

Конечно, можно упрекнуть себя: почему даже не пытались поплыть туда?

Ну, поплыли бы на Иосифовой лодке, и что, потушили бы?.. Пламя заня­лось изнутри. Это они видели. Оно быстро разметалось по всей хате, через минуту вспыхнуло так, будто внутри дома что-то взорвалось: гонтовую крышу вмиг снесло. На воду долго сыпались искры. Попробуй подплыви...

Сначала думали, что Иосиф сам сгоряча поджег ее. Облил стены бензином или керосином, зажег где в уголке огонек, чтобы, пока разгорится, отплыть подальше: иначе почему все так быстро произошло? Кто-то даже произнес это вслух, то ли Михей, то ли Николай, как догадку. Но Ефим сразу же прикрикнул на него, дескать, такого не может быть! Он же еще не сошел с ума.

— Ты это брось! — говорил Ефим. — Какой ни есть, но не фашист, чтобы дом поджечь! Я с молодости его знаю! Мы с ним столько изб поставили!.. Да, судь­бой обделен был, но никогда не вредничал. А что в войну произошло, так это...

Не договорил, будто обмяк, застонал от бессилия что-то изменить и вдруг подхватился, заметался по островку, как загнанный в клетку, простонал: «Иосиф...»

Михей с Николаем, словно опомнившись, начали звать: «Иосиф! Иосиф!» Ни звука в ответ, поздно спохватились, час прошел, а то и больше. Может, его уже и в живых нет?..

— Что же я сделал! — стонал Ефим.

— Может быть, сошел куда? — предположил Николай. — Может, смотрит сейчас издали, как догорает его дом, да волосы на себе рвет.

— Да куда ты отсюда уйдешь? Вода везде — дна не достанешь. Затянуло под какой куст и — нет человека.

— А мы что? — встрял в разговор Михей. — Наша в чем вина? Своего горя невпроворот, так здесь еще он. Кто его звал?

— Звал не звал, но человек к нам приплыл, а мы его...

— Ну, тогда не только ты, дядь Ефим, виноват, — сказал Михей, — и мы с Николаем — не в стороне. Крикнули, чтобы дверь затворял, выходит, тебя подталкивали, чтобы гнал его прочь. А прочь-то — куда?..

— А вы здесь при чем?! — возмутился Ефим. — Молоды еще на себя ответ за меня брать! Видишь, попросили дверь затворить! В чем крамола? Вы же боялись, что ребятишки простудятся, и роженицу не хотели тревожить. Откуда вам в сарае было знать, что по эту сторону двери делается?.. Если и есть грех, так мой!

С Ефимом не спорили. Не потому, что соглашались с ним, не хотели, чтобы и без того непростая ситуация, в которой он чувствует себя виноватым, еще более усложнялась: виновны все! Сразу и не понимали, почему он берет на себя их общий грех. Думали, может, зря он так убивается, может, Кучинский жив-здоров, сидит сейчас под каким кустом, слышит, как его зовут, да потешается: «Зовите, кричите, а я помолчу... »

— Дядь Иосиф! — вновь закричал Николай, сложив руки рупором. — Дядь Иосиф! Отзовись!..

Покричал, покричал и смолк, ответа нет. Вздрогнул — глухое эхо словно плетью хлестнуло по лицу... Вздрогнули и Ефим с Михеем.

Тем временем из сарая вышла Надя, спросила:

— А где это дядь Иосиф? Шел бы погреться, ночь холодная. Орете-то чего?

— Нет его здесь, поэтому и орем, — ответил Ефим. — Может быть... — он еще что-то хотел сказать, но смолк, так и не договорив.

Надя покачала головой, вернулась в сарай, где спали ее дети.

— Дядь Ефим, — сказал Михей, — ты огонь разожги, а мы с Николаем кусты осмотрим.

Ефим молча пошел к печи, положил дрова, начал разжигать, не подумав, что огонь, чтобы его со всех сторон было видно, лучше разложить на земле, на самом верху. Видно, все еще надеялся, что Иосиф где-то поблизости, на взгорке прячется.

Николай с Михеем двинулись вдоль гряды кустов, тянувшейся по всей вершине островка, спускающейся с одной и с другой стороны к самой воде, уходя в нее и исчезая где-то вдали.

Ефим разжег печь, подкладывал дрова и все ждал, что вот-вот услы­шит голоса Николая, Михея и Иосифа. И когда подойдут сюда, набросится на Иосифа: дескать, у тебя есть умишко или совсем выветрился? Пришел, ушел, всех напугал: а вдруг замерз бы?.. Ну и шутки у тебя, Иосиф.

А вместе с тем боялся, что все будет иначе. Боялся, что найдут Иосифа окоченевшим...

Через полчаса Николай и Михей вернулись озадаченные. На вопрос «Что там?» Николай ответил:

— Следы от сапог ведут прямо к воде. У воды он потоптался на месте, потом снял сапоги и, наверное, в воду вошел. Больше на песке ничего — ни сапог, ни одежды.

— Что же делать? — спросил Ефим скорее сам у себя, чем у Николая и Михея.

Те неопределенно пожали плечами.

Через неделю, когда вода постепенно начала отступать и уже при­мерно на полметра отошла от взгорка, сюда прибыл участковый Савелий Косманович.

Савелий был родом из Забродья. Почти ровесник Петра, Ефимовых сыно­вей и Стаса, с которыми уходил на войну, вернулся он домой вскоре после того, как освободили район.

Демобилизованный по ранению, которым перед сельчанами не козырял, Савелий стал участковым.

Прежде в Гуду он не наведывался, что делается здесь, знал от Николая, который время от времени ходил в Забродье в сельсовет на совещания по кол­хозным делам, — где сельсовет, там и власть, а при власти — милиция.