Владимир Саламаха - 2. Чти веру свою

Однако не словил...

Часто думал Иосиф и о своем доме. Если бы не сгорел, наверное, одно­сельчане заняли бы его да жили, пока свое строили.

Не понадобился дом, а вот лодка его, в этом сомнения нет, пригодилась односельчанам. И зерно, и продукты, которые он оставил в лодке, конеч­но же, не пропали. И образ... Почему икону им оставил? Он и сейчас не понимает, особо набожных там не было, но оставил. Не хотел с ней лезть в грязную воду? Но тогда еще не знал, что бросится в нее. Помнится, когда подплыл к взгорку, она выскользнула из-под рубахи, и будто кто подсказал: «Отдай им».

Отдал. Вернее, оставил. А сам, перед тем как лезть в воду, перекрестил­ся — словно кто невидимый водил его рукой.

Вода приняла его. Не замерз. Хотя и было очень холодно, доплыл до бора, выбрался на сухое, стянул с себя тяжелую мокрую одежду, выкрутил, надел, подался выше.

Шел и видел, что среди темного разлива горит его дом. Видел, как ветер бросает огонь в направлении взгорка. В отблесках пожара видел там три чело­веческие фигурки — метались возле сарая...

Какое-то время стоял и хладнокровно наблюдал, как горит его дом, сарай, навес и, наверное, старый куст сирени. Горело все, что нажил за свою жизнь, больше у него ничего не было.

Иосиф не стал смотреть, пока догорит, пошел дальше, повыше, туда, где начиналась чаща леса. Отсюда не было видно ни взгорка, ни его двора с постройками, охваченных пламенем, — только сполохи в темном небе...

Иосиф постоял несколько минут, подставив ветру руки, чтобы высох­ли. Затем при тусклом лунном свете наломал елового сушняка, поставил в затишье шалашиком, намереваясь развести костер: спички у него были, да и кремень имелся.

Не спеша развязал ремень (перед тем как войти в воду, пережал им сапо­ги, спрятав в них спички и кремень), вытащил сухие портянки, взял спички и вскоре развел костер.

Пламя быстро охватило сушняк. Еловый лапник и березовые ветки сразу же ярко вспыхивали, освещая все вокруг кострища шага на три-четыре.

Нарвал мха, разостлал возле костра на таком расстоянии, чтобы не сильно жгло, затем бросил наверх березняка — чем не постель!..

Конечно, все это — хорошо, но прежде всего надо высушить одежду, тело начинала бить дрожь, сейчас заболеть — пиши пропало... Воткнул в землю две рогатинки, бросил на них перекладину, снял одежду, повесил сушить.

Одежда высохла быстро, нигде не прожег, потрогал: горячая, но наде­вать можно.

Подбросив в костер сушняка, лег на постель из мха и ветвей и мгновенно уснул...

...Тогда он проснулся, кажется, такой же утренней порой, и всего за не­сколько часов хорошо выспался возле костра. Но в эту ночь даже на минуту не смог заснуть.

Первое, о чем подумал: а что дальше?.. В город? Вновь на станцию? А там? Тот же пыльный, грязный угольный склад, конечно, если ему выделят уголок. А если нет? Что тогда?

Вспомнил, что зимой сорок четвертого года, оставляя Гуду, намерева­ясь уйти куда подальше от односельчан, рассчитывал найти себе место или в городе, или в лесной глуши: там никто из них его не встретит.

Сейчас в город идти не хотелось. Хотелось в лес, и чтобы рядом была река. На ее берегу в потаенном месте он сладит себе избенку — топор где- нибудь добудет — и станет там жить: одиночество вдали от людей и будет ему спасением от страданий...

«Есть такое место! — вдруг вспыхнуло в сознании. — Кошара! О ней как-то говорил Ефим. До войны это было, в коллективизацию. Хутор без хозяина... Туда, туда, по берегу реки. Через болота, через ручьи, через топи... За пару дней дойдет. Знает, как пробраться к хутору через гиблые места...»

И сейчас Иосиф спешил на хутор, на котором за эти годы неплохо обжил­ся, спешил в то место, которое давно и надежно спрятало его от людей.

Сегодня ему нужно было спасаться и от людей, точнее, от тех воспомина­ний, которые вызвали встречи с ними, и от самого себя.

В Кошару он добрался только к вечеру. Когда вышел на шоссе, долго не удавалось остановить попутку, прошло несколько грузовых и пару легковых машин, но ни одна не взяла его. Потеряв надежду, двинулся в путь, прошел несколько километров, прежде чем остановился грузовик, хотя он и не под­нимал руки.

Шофер, молодой парень, выйдя из кабины, почти втянул его, уже выбив­шегося из сил, в машину, довез до нужного места. Иосиф попросил оста­новиться, парень помог вылезти из кабины, а когда признался, что платить нечем, шофер вдруг вложил ему в руку несколько рублей: «Возьми, дядя, и ни о чем не думай».

Взял машинально, глухо молвил: «Спасибо за все». Получилось, будто прохрипел, словно перехватило горло. Повернулся, ткнул под левую руку костыль, не спеша двинулся к болоту. Отошел с десяток шагов, как сзади услышал:

— Подождите, подвезу куда надо!

Остановился, повернулся, посмотрел на шофера: молодой, из-под шапки форсисто выбивается непослушный овсяный чуб, но смотрит на Иосифа рас­терянно, — прокашлялся, ответил:

— Спасибо, не надо. Добра тебе и всем, кто у тебя есть. Сам еще смогу дойти. А дорога здесь вскоре кончается, ни пройти ни проехать. Только я ее знаю. Сам проложил. Через болото, через зыбь, через трясину. Дурмана там, багульника много. Для того, кто не знает, — гиблые места.

Почему сказал о багульнике, дурно пьянящем голову, если долго среди него находиться, не знал. А то, что сам через болото к хутору дорожку про­ложил, — правда. Это когда-то, чтобы сплавать в город к Архипу, к своей дол­бленке ходил иным путем, проложенным еще хозяином. Ефим подсказал тот путь. Долго ходил, привык к нему. А когда постарел и почувствовал, что уже тяжело плыть против течения, решил проложить дорожку от хутора к шоссе через это, еще более гиблое болото: будет легче добираться в город.

Вспомнил: в лихие времена старики сказывали так: «Чтобы следа тво­его дурной глаз не видел, сбей из жердочек две небольшие площадки — тебя удерживать должны. Привяжи одну к другой, неси к трясине. Одну брось в нее, другую держи в руках, ступи на ту, что в болоте. Держит тебя? Тогда брось в трясину другую, стань на нее, а первую вытяни, и — наперед. Так и иди».

Вроде никакой особой хитрости здесь нет. Но такое «бесхитростное» приспособление спасало местных жителей от чужаков-завоевателей: до нуж­ного часа прятались в непроходимых болотах, а потом, собравшись вместе, шли на непрошеных гостей...

Уже давно ходил Иосиф из хутора к шоссе и обратно, используя пло­щадки. И сейчас, бросая их в болото, чередуя, двигался к хутору. Идти было тяжело. Под конец то ли от багульника, то ли от бессонной ночи и усталости сильно кружилась голова. Еле выбрался на сухое, а выбравшись, не стал прятать площадки (кто сюда зайдет?), побрел к хутору. Придя к избе, упал на землю возле порога в сени, застонал: «Что же это за жизнь такая?!. Скорее бы умереть, да чтобы сразу, чтоб не лежать в бессилии, зная, что и воды никто не подаст».