Владимир Саламаха - 1. ...И нет пути чужого

Из переднего возка вылетел Авдей, словно столб, протянулся по снегу, заорал как резаный:

— Бей голытьбу!.. Вишь, Авдеевой водки захотелось!..

Повыскакивали из саней Авдеевы дружбаки, били гуднянцев и Иосифа как только могли: ногами, руками, нагайками, потом окровавленных бросили на снегу.

А Иосифу тогда (почудилось или это было на самом деле) послышался ее голос:

— Что же они с тобой сделали, изверги?..

И еще Авдеев:

— Назад, сука!.. Обоих порешу!..

Наверное, почудилось. Еще бы: Текля вытирает его окровавленное лицо белым платочком да шепчет: «Слово молви, с тобой останусь. Нелюб он мне, силой тогда в снопы утащил.»

Не сказал тогда слова Иосиф, то ли избитый не мог его молвить, то ли обида жгла.

Ушла Текля. Авдей все же «смилостивился» над избитыми в горькое яблоко парнями — бросил им водки.

А еще говорили потом, что прежде чем парни перегородили дорогу, Иосиф поперек нее лег. Нет, не помнит он такого.

А если и случилось все так, как говорили, то сам виноват, что не сказал тогда Текле того единственного слова, которое должен был сказать, чтобы по-иному пошла его жизнь. Не сделал одного-единственного шага, который мог изменить его судьбу. Как, впрочем, и потом много уже раз в иных обстоя­тельствах не смог сказать, сделать того, что следовало сказать, сделать, чтобы жить по-иному — радостно и счастливо. Значит, судьба его такова, непод­властна она ему: не мог, не может он ее изменить.

Значит, всю жизнь окружали и окружают его не те силы, как иных людей, не тем путем он шел, каким надо было идти. Вот и сейчас свеча трещит, как бы подтверждая это. Так что уже ничего не изменишь, если до сих пор не смог изменить. Да и надо ли?

Остановившись на этой мысли, Иосиф понял, что жалеет себя. Он сожа­леет, что его жизнь не получилась, что он многим обделен судьбой неизвестно почему и за что. Он вроде и пытался что-то изменить в ней, но не получалось: то ли нерешительно это делал, то ли боялся, что перемены ни к чему лучшему не приведут. А может, потому, что все время и везде — один, ожидая от кого- то понимания и сочувствия, и при этом все больше и больше жалел себя.

Так вот почему, стремясь к людям, он так и не пришел к ним!.. Жалость к себе мешала, обиду на них таил, дескать, не хотите понять, как мне тяжело одному со своим горем. Не разумел, что у других горе еще похлеще твоего, что иным горше, чем тебе. Вот и сбились они, «другие», сейчас маленькой горсточкой на чердаке сарая, ждут, а что дальше. А что дальше — одному Богу известно, ведь помощи им ждать неоткуда, да и кто поможет, если одни они на целом свете. Впрочем, одни-то одни, но вместе, а вот он один как перст, и быть ему одному до последнего часа своего. А час тот, наверное, не так уж и далек: прикинь по годам, жизнь-то, выходит, прожита. Но как, с кем?.. С людьми ли?..

Если подумать, он все время уходил от них, сторонился их. Жил, вроде стесняясь людей. Ведь они, счастливые и беззаботные, а он. И стыдно ему, что он не такой, что Теклюшку позволил увести, что Марию, молодую, пожи­лой взял неизвестно почему, что родители ее нелюдьми слыли, что Стас таким уродился, что никогда он, Иосиф, не поступил так, как надобно было именно ему, а не кому-то иному.

Стыдясь, уходил прочь от людей. А может, все это время он уходил от самого себя?..

Иосифу от этой мысли стало совсем плохо, но он уже не мог остано­виться, она вытаскивала другие, требовала обоснования, заставляла до конца понять свое душевное состояние.

Да, он никогда не думал, что от себя нельзя убежать. Выходит, он дол­жен страдать, и, наверное, как когда-то в старину говорили набожные люди, ссылаясь на Библию, страдания облегчают душу. Но он в Бога давно не верит и, наверное, никогда не верил. Ефим говорил как-то: «Среди людей живем, перед ними и ответ держать будем.» Правду говорил. Среди людей. только, опять же, среди них ли жизнь его протекла? Нет, вдали от них. Сколь­знула в стороне, случалось, иной раз выходила к людям, как к свету, а свет тот обжигал его, и вновь Иосиф уходил в сторону, в тень. А там, в стороне, в тени, в одиночестве, он почему-то ощущал себя легче и спокойнее. Во всяком случае, раньше ему так казалось.

И вот сейчас Иосиф должен прийти к ним, к людям.

На дворе уже совсем стемнело. Через проем окна в хату врывался колю­чий холодный ветер. В темном небе слабо мерцали звезды. Их отражение покачивалось на черной воде. От его хаты туда, где сарай, где люди, бежала, ломаясь, желтая лунная дорожка.

18

...Когда мужчины прибежали к Ефиму, а он к ним, вода уже доходила выше колен. Николай и Михей подхватили старика под руки, боясь, что он упадет. Ефим же, отдышавшись, обессиленно молвил:

— Лошадей погубил.

— Не ты, война, — сказал Николай. — Заминировали, сволочи, дамбу, а мы и не подумали об этом. Никто не подумал, что может произойти такое, не проверил. Мост проверили, на том и купились. Так что, дядя Ефим, не убивайся, не вини себя. Твоей вины в этом нет. Кто же мог подумать, что наша деревня даже одной избой немцу страшна?.. Успокойся да подумай о том, что могло случиться, если бы детишки с тобой лошадей погнали.

— Я — ничего. Я один.

Ефим не договорил, умолк.

— Пошли, — сказал Михей. — Нужно спешить. Вода прибывает, видимо, размывает дамбу, смотри, к утру вся сюда хлынет. Все затопит вокруг, сметет. А у нас — ни лодчонки. Разве что у него, — Михей кивнул в сторону Иоси­фовой хаты, — да и то, если не снесло ее: видел, стояла под навесом.

— К сараю идем, — сказал Николай, — там соберемся, решим, что делать дальше. Да и женщины с детишками как раз там находились, когда рвануло, управлялись с козой, стойла чистили.

— Ну слава Богу, — перекрестился Ефим.

Поддерживая друг друга, они, втроем, двинулись к сараю на погорке, возле которого стояли, прижавшись друг к другу, две женщины и двое де­тишек.

Мужчины шли, а вода все прибывала: она толкала их под колени, обжи­гала холодом.

Когда подошли к женщинам и детишкам, Ефима поразило, да и Николая с Михеем тоже, что никто не кричал, не голосил, не метался, не зная, что делать, — все, молча ожидая, смотрели на них.

— Вижу, все здесь, — сказал Николай.

— Все-то все, только дяди Иосифа нет, — вздохнула Катя.

— Иосифа? — словно переспросил у нее Ефим. — У него же есть где паводок переждать, о нем ты не очень печалься. У него — лодка под навесом. А наши на берегу. Снесло их, не иначе.

Ефим, сказав это, заметил, как Катя неожиданно вздрогнула, инстинктив­но приложила руки к животу. Ефим дернулся к ней, чтобы поддержать ее, но Катя сказала:

— Не волнуйтесь, все идет как надо. Знать, уже недолго одной мне быть.

Старик все понял, как приказал:

— Ты вот что, Катерина, — если испугалась, руками живот не трожь: там же дитя. Помню, в старину люди знающие сказывали, что женщина в положении, коль видит беду аль страшно ей отчего, не должна руками хвататься за тело.