Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Ну, на этот счет у нас все слава богу, — ответил Мартин. — Таинственные ученики Иисуса уже трижды подбрасывали нам свои дары. Такие всё редкости, что трудно вообразить. Даже шоколад. Все это сваливается неизвестно откуда. Точно ворожат гномы.

Мартин подставил голову под медный кран. Когда он, отфыркиваясь, возвратился в сторожку, ему бросилась в глаза надпись мелом на стене: «Дождешься, что мы спалим тебя вместе с твоей хибарой. Узнаешь, как спать с еврейской шлюхой».

Руфь, гуляя, забралась в крепостной ров. Здесь, у подножия древней стены, из которой столетия выгрызли не мало камней, валявшихся тут же на траве, буйно разрослись кусты ежевики, высокая по пояс крапива и увенчанный розовыми цветами чертополох. Кроме ребятишек, которых привлекали сюда ягоды, да подростков, искавших в этом заброшенном уголке таинственных приключений, редко кто сюда забирался. Это было царство пчел и бабочек.

Руфь уселась под огромным кустом терновника. Цветы уже давно облетели, и на солнце пылали рубиновые ягоды.

Подружка Петра, Катарина, жившая, как и он, на Лохгассе, нахлобучила на голову корзиночку, продев подбородок в ручку. Ее босые ножки неслышно ступали по густой траве. Обойдя кругом куст, она замерла от испуга и сказала, схватившись за сердце:

— Святители-угодники! Хорошо, что вы не дяденька! Я дяденек до смерти боюсь. А я по ягоды пришла.

У нее были серые, отливающие голубизной глаза и темно-русые волосы с выцветшими на солнце светлыми прядками. Личико загорелое, круглое, как яблочко. Ей пошел двенадцатый год.

Катарина поставила корзиночку наземь и принялась собирать в нее коралловые ягоды.

— Знали бы люди, сколько их тут — давно бы ни одной не осталось. Но надо глядеть в оба, эти шипы, знаете, какие вредные!

Руфь, не отрываясь, смотрела на щуплую девочку. Когда она тянулась за ягодами, ее вылинявшее голубое платьице задиралось выше колен.

— Мальчишек я ни капли не боюсь. Вы, может, не поверите, но я бегаю не хуже их. А вот взрослых дяденек ужас как боюсь. Конечно, не в городе. Только здесь, в крепостном рву, или в лесу. Ух, и побежала бы я, только держись! — И она улыбнулась Руфи. — Сама не знаю, почему. Может, они и не такие уж злые. А только боюсь я их, и все.

Руфь томило видение: девочка прикорнула подле нее, положила ей голову на грудь и спит.

Наполнив корзиночку с верхом, Катарина подсела к Руфи.

— А вы знаете, как делают мусс из ягод терновника? Мама всегда говорит, что это адова работа. — Ногтем большого пальца она отколупнула пол-ягоды и показала Руфи светло-желтые зернышки, покрытые тоненькими волосками. — От них руки прямо горят. Трудно выдержать. Ну, их, конечно, вон! А кожуру варить — прямо целыми часами. Потом эту кашу протереть через густое-густое ситечко, опять на огонь, и опять через ситечко. Правда, адова работа? И остается ровным счетом ничего. Но, если вы не пробовали, вы даже понятия не имеете, до чего это вкусно, особенно если такой мусс — да с белой булкой. Прямо объедение!

Она положила половинку кожуры на свой средний палец и показала Руфи красный ноготок.

— Красиво, а? Можно на каждый палец по половинке, приклеить гуммиарабиком — вот вам и маникюр… А вы, когда были маленькая, боялись взрослых — не тетенек, конечно, а дяденек?

Руфь кивнула.

Они спустились вниз, в город, миновали мост и остановились у Четырехструйного фонтана.

— Это Филиппова сестра, — сказал Уж. — А здорово я тогда устроил ее встречу с женихом. Quite а surprise. [19] Вот был сюрприз (англ.).

— Она все такая же дохлая, вроде голодного воробья, — недовольно отозвался кладовщик. — Зря мы столько добра на нее перевели.

— Видно, нелегко оправиться после публичного дома, — задумчиво сказал Уж. — А что такое — публичный дом?

— Это вроде как турецкие номера, — там тоже на арфе играют… Ботинки бы ей не помешали.

Когда-то белые, туфли девушки были вконец стоптаны. Катарина, ухватив Руфь за руку, разглядывала перламутровые пуговки на ее розовой вязаной кофточке..

— Хорошо еще, что в пуговицах проверчены дырочки. Если у вас сохранилась верхняя, можно хоть ниткой привязать. Ведь иголок-то нету.

На каменной ограде сквера, окружавшего фонтан, сидело трое парней.

— Вон она идет, эта Фрейденгейм, жидовская шлюха, — сказал один. — Ее выпустили из борделя. — Он соскочил на землю и преградил Руфи дорогу. — Ну, сколько берешь? — Она хотела уклониться, но он схватил ее за плечи. — Так сколько же, жидовка паршивая?

— Не трогай ее! — крикнул кладовщик и бросился на парня в спортивной куртке. Тот наотмашь ударил мальчика кулаком по лицу. Тогда Уж одним прыжком вскочил на спину обидчика и вцепился ему в горло. Остальные бросились на кладовщика и Ужа. Корзиночка Катарины выпала из ее рук, по тротуару рассыпались алые ягоды. И, хотя кладовщик молотил кулаками, словно они у него железные, а поверженный Уж отчаянно брыкался, оба мальчика жестоко пострадали в битве с восемнадцатилетними оболтусами. Когда неравный бой закончился, Уж был бледен, как мел, изо рта и носа у него текла кровь.

Катарина, как взбесившаяся кошка, смотрела на парня в спортивной куртке и вдруг швырнула ему в лицо свою корзиночку. Слезы повисли у нее на ресницах. Руфь во время побоища безучастно смотрела перед собой. Она подняла корзиночку и начала собирать в нее ягоды.

Вернувшись — она ходила в город за своими первыми продовольственными карточками, — Руфь сняла розовую ночную кофточку и рубашку и потуже стянула ослабевшую в поясе черную юбку. Тело у нее было нежное и гибкое. Она походила на девочку с едва набухшей маленькой грудью. Выстирав под краном кофточку и рубашку, она разложила их на солнце, а сама прилегла рядом на одеяле из верблюжьей шерсти, которым укрывалась ночью.

Постиранные вещи еще не просохли, когда Мартин поднялся на пригорок. Он радовался, что свободен до вечера в воскресенье. Была суббота — и только два часа дня. Руфь завернулась в одеяло и сидела не шевелясь. Мартин увидел разложенную на лужайке рубашку и, зная, что другой у Руфи нет, не подошел. Он лег на траву перед домом. Через несколько минут он уже крепко спал.

Во сне, который ему привиделся, не было ничего фантастического, ничего уводящего в мир грез; этот сон был так же мучителен, как сама действительность.

В грязную конуру публичного дома входит солдат. Там Руфь. Он берет ее. Она совсем голая. Мартин видит ее лицо. Входит другой и тоже берет ее. За дверью ждут еще многие. Входит следующий. Она — бездушная вещь. В короткие промежутки от одного посетителя до другого лицо ее так же пусто, так же неподвижно, как и во время самих посещений. Словно озаренный ярким светом, пронизанным багряными вспышками огня, проснулся Мартин, повторяя шепотом: «Это не она!» И, поднявшись с земли, с просветленным лицом человека, который только что сумел возвыситься над собой, он неустанно шепотом повторял эти слова, целительной прохладой ложившиеся на его истерзанную душу: «Это не она!»