Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Ну, и что же теперь?

— Чего тут спрашивать! Каким был, таким ты и остался.

— Кем это остался?

— Болваном! Почему ты сразу не сказал следователю, что был у старого хрыча в квартире. Какая несусветная глупость! Теперь дожидайся, когда тебя выпустят.

— Ну, теперь уже поздно каяться.

(Они лежали на койках друг против друга, подперев голову руками.)

— Ты, значит, думал, что тебя никто не увидит. Так я тебе вот что скажу. Недавно мне приснилось, будто умер мой дядюшка — а у меня никакого дядюшки и в помине нет, — и будто он оставил мне сто тысяч марок. И вот я во сне тотчас же купил себе домик в Кюбахсгрунде. А когда на следующее утро я шел по старому мосту, подходит ко мне Михель и говорит: «Поздравляю с наследством. Ну как? Переехал в новый дом?» Вот оно как в Вюрцбурге-то! Но если бы даже тебя никто не видел, господин Тэкстэкс все равно бы из тебя вытянул то, что ему надо. Это же такой пройдоха, какого свет не видал!

(«Тэк-с, тэк-с!»)

— Но кто же все-таки убил Молитора?

— Была минута, когда я уже готов был поверить, что это сделал ты. Ведь все-таки улики против тебя. А ты своей глупостью еще ухудшил дело… Может быть, какой-нибудь приезжий. Этот живодер давал деньги людям и из других городов. Во всяком случае, пока не поймают настоящего убийцу, нас отсюда не выпустят.

— Ах, все равно, теперь уже ничего не поправишь!

— Если бы жена и дети были обеспечены, мне бы наплевать. Мне теперь на все наплевать. Кормить обязаны нас. Похлебка, каша, о-го-го! — и брюква. Приятного аппетита!

— Особенно мне меньшого жаль. Он видел, как меня вели через мост.

— Только не воображай, будто я сказал господину Тэкстэкс, что ты прибежал ко мне запыхавшийся и взволнованный. Это он просто так, чтобы подловить тебя, комедию разыграл, хитрая бестия. С каким бы удовольствием я тогда съездил ему по морде. Но что я мог поделать!

— Ничего нельзя было поделать. В общем-то он с нами был обходителен.

— О, разумеется, он тебя и так и этак станет улещивать, пока все ему не выболтаешь, а потом так же обходительно передаст тебя прокурору. Лицемер! Сукин сын!

(«Тэк-с, тэк-с, не очень-то лестного мнения обо мне господин Видершейн!»)

— Но кто же все-таки его кокнул?

— Кто бы ни кокнул, мне Молитора не больно-то жалко. Скольких он по миру пустил за последние годы. Может, кто-нибудь из этих несчастных.

— Да, только этого нам еще не хватало! И квартет ко всем чертям полетел.

— Зато мы при фраках, о-го-го!.. Ну, я попробую уснуть, Оскар. При фраках!

И бросив свой обычный вызов всему свету, письмоводитель повернулся лицом к стене.

Господин Тэкстэкс еще раз внимательно перечел стенограмму, захватил ее с собой, и дома, после обеда, стоя у грядки с репкой, снова ее прочитал. Огорченно поглядывал он на ровную поверхность без единого зеленого росточка.

— Все-таки придется вызвать господина Клеттерера.

В три часа в камеру явился надзиратель.

— Видершейн, к следователю!

Письмоводитель, ухмыляясь, протянул ему обе руки.

— Нет, наручников надевать не велено.

— Тебя освобождают! — с радостью воскликнул Оскар и тут почувствовал в груди тяжелый ком.

— Черт его знает, что у него опять на уме!

— Объясни ему, что я солгал только потому, что боялся, как бы меня не замешали в эту историю. Это же вполне понятно, объясни ты ему. Должен же он понять. Он сам прекрасно знает, сколько невинных сидят по тюрьмам.

— Тэк-с, господин Видершейн, я вызвал вас лишь затем, чтобы с вами проститься. Можете идти домой к своей жене. Дело, правда, еще не выяснено. Но вы ведь человек разумный и не скроетесь из Вюрцбурга; если потребуется, я всегда смогу вас вызвать и еще кое о чем расспросить.

Он заглянул в стенограмму:

— И к тому же человек чистосердечный и глубокий знаток человеческой души!

Господин Тэкстэкс лукаво посмотрел поверх стенограммы и сразу же добавил, словно взгляд этот относился лишь к последующим словам:

— Если увидите господина Клеттерера, попросите его, пожалуйста, зайти ко мне. Относительно репки! Он знает.

Тем временем надзиратель вернулся в камеру за шляпой письмоводителя. Оскар соскочил с койки:

— Он не вернется? — спросил он и снова почувствовал тот же тяжелый ком под ложечкой.

Когда Оскар прислушивался, к нему через стены камеры проникали звуки жизни: где-то вдалеке прогрохотала пролетка. Вот мальчишка лихо насвистывает модный мотив. На бульваре рядом неистовствовали птицы. Светило солнце. И серые камни древней ограды, увитые зазеленевшим уже плющом, казалось, больше знали о жизни и смерти, чем дано знать людям.

Когда письмоводитель пришел домой, он застал там фрау Клеттерер и Ханну, опоражнивавших все ту же длинную плоскую корзину из-под цветов. Стол и так уже походил на прилавок овощного магазина. А у Ханны в руках был еще пяток яиц, и она не знала, куда их сунуть. Жена письмоводителя лежала в постели. Она притянула к себе голову мужа:

— Вернулся!

На этот раз Томас не пошел с ними, хотя Ханна его и звала. На обратном пути фрау Клеттерер спросила, что у них опять произошло.

Ступни у Ханны были маленькие, а икры, не в пример ногам фрау Клеттерер, которые смахивали на две перевернутые вниз горлышком здоровенные четверти из-под красного вина, походили на тоненькие стройные бутылки из-под рислинга. Опустив головку, она молчала.

— Ну говори уж, глупышка!

Сперва вместо ответа послышался нечленораздельный звук, который выражал не строптивость, а лишь внутреннее удовлетворение и вполне соответствовал свободной игре ее бедер.

— Он видел меня с доктором Гуфом.

— Так ведь вы после этого помирились.

— Он еще раз меня видел.

— Томас хороший мальчик, Ханна, — вступилась фрау Клеттерер за сына, — он не глуп и знает чего хочет; по мне, даже слишком хорошо знает для своего возраста. Но если ты будешь выкидывать такие фортели!.. Мне часто кажется, что ты его вовсе не любишь.

— Ну, конечно, нет! Все это еще ребячество.

На набережной показался полицейский, и мальчишки, удившие рыбу, бросились врассыпную. Сынишка письмоводителя подбежал к двум женщинам и, пересиливая страх, спросил:

— Вы не скажете, который час? Ух, как поздно! — И он помчался дальше. Он спросил лишь для отвода глаз, чтобы чем-нибудь объяснить свое бегство, совершено так же, как в свое время Оскар бросал пуделю камень.

— Ребячество? Так и сказать ему? Ну что ж, скажу.

Но тут ей достался поцелуй, мимолетный и жесткий, словно в щеку ее на лету клюнула птица, и взгляд, такой многозначительный, что она вовсе перестала что-либо понимать.

Ханна уже не раз доказывала, что девушка, которая чувствует свою красоту на каждом шагу и в бедрах и коленях, — прирожденный дипломат, и ей достаточно одного взгляда, чтобы заставить кого угодно плясать под свою дудку.