Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

Суицидничек в самом деле, читая, нюхал книги. Подносил к носу, прикрывал глаза и шелестел страницами, втягивая в себя книжный дух, как зюскиндовский Парфюмер — аромат юных красавиц.

— Доктор, а это нормально? — спросила Христофорова мать мальчика на следующем родительском дне. — Ну, то, что он книги нюхает?

— Аб-со-лют-но! — заверил Христофоров. — Я сам всю жизнь нюхаю книги. Они все пахнут примерно одинаково, но ни одна не пахнет так, как «Джура» Георгия Тушкана, издательство «Детгиз», тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Я бы ему принес, но не могу расстаться с «Джурой». Смотрю новости по телевизору и «Джуру» нюхаю — успокаивает.

Существо все больше отдалялся от звероподобной своей сути, рычание давалось ему уже с трудом, что вызывало неизменные его сожаления:

— Оно было лучше, умнее, это в больнице я скопытился.

— Павел Владимирович, вы говорите о Существе в третьем лице. Оно уже не вы?

— Нет.

— А вы уже стали человеком?

— Еще нет. Почти.

— Я верю вам, — мягко говорил Христофоров. — Если бы не верил, домой не отпускал бы. А то вот вы возьмете своего котенка и вместо того чтобы играть с ним, сожрете. Откуда мне знать, чем Существа питаются?

— Пусть не смеются надо мной…

— Кто над вами смеется?

— В палате. Этот, который детский дом взорвать хотел. Психбольница, говорит, место, где умирают воображаемые друзья.

— Отчасти он прав. У одних тут друзья умирают — ненужные им, воображаемые; у других появляются — реальные. Вот вы приглядитесь к этому, который детский дом взорвать хотел, не такой уж он плохой парень. С фантазией, как и вы. А Существо не друг, оно враг вам.

— Когда я был Существом, я был сильнее!

— Вам так казалось. Вы очень хотели этого. На Земле, по разным подсчетам, живет от восьмисот до двух с половиной тысяч народов. Среди них нет ни одного, кто считал бы и называл себя существом. Пигмеи считают себя людьми. А знаете, как называют себя чукчи? Луораветланы — «настоящие люди»!

По вечерам в свое дежурство он старался быстрее расквитаться с дневниками и историями болезни. Когда шум в отделении затихал и в коридоре оставляли одну лампу, тускло светившую под высоким сводом потолка, в кабинет проскальзывал Фашист.

Однажды Христофоров указал ему на стул за соседним столом, где стоял компьютер с застывшим на экране кадром: перемазанная в грязи девчонка с растрепанными волосами, на голых ногах — стекавшая струями запекшаяся кровь, во рту — железная гармошка.

— Что это? — отшатнулся подросток.

— Это-то? — небрежно переспросил Христофоров. — Это иллюстрация к твоему дневнику. Вот: «Женщин и детей истреблять или угонять в рабство». Сейчас мы в начало перемотаем, все в подробностях увидишь.

Рабочий с крестьянкой, «Мосфильм», «Беларусьфильм», 1985 год, Элем Климов…

Работать с бумагами Христофоров любил в тишине. Он попробовал написать еще один эпикриз, но звуки фильма отвлекали. Откинувшись на спинку стула, он прикрыл глаза, слушая знакомые диалоги, воспроизводя в памяти запомнившиеся сцены.

Вот ушедший к партизанам Флёра вернулся в материнский дом. Звенящая тишина, дым из трубы, теплая печь, в ней — горшок сваренных матерью щей. Только мух много в горнице. На полу разбросаны тряпичные куклы младших сестер Флёры — и по ним ползают мухи. За стенкой сарая в кучу свалены тела расстрелянных жителей деревни, там — мать и младшие сестры Флёры. Он их пока не видит, ест теплые щи.

Вот лежит на болотном мху старик — вытащенный из огня, покрытый черной коркой лопающейся кожи, недогоревший, живой, ждущий смерти. Рядом сидит старуха, хвойной веткой отгоняя мух от начавшей загнивать плоти.

Воют горящие заживо бабы с детьми на руках. Сопит Фашист и вспоминает своего отчима, который пил водку, собирал модели немецких танков и каждый день рассказывал пасынку о превосходстве арийской расы.

Каких кровей был сам отчим? Русый чуб и широкое, сплюснутое лицо указывали на принадлежность к титульной нации, существование которой, по мысли автора «Майн Кампф», давно должно было прекратиться, по крайней мере в том ареале обитания, где впадал в регулярные запои доморощенный нацист, то есть в районе Южное Бутово города-героя Москвы. Однако оставшийся на его попечении пасынок об этом не думал. Отчим был для него хорошим — уж точно лучше матери, пропадавшей сутками в дебрях того же Бутово, предпочитавшей во время ссор спиваться отдельно от мужа.

Органы опеки до поры до времени дремали, но враз проснулись по сигналу из полиции, куда позвонила одна из соседок, пожаловавшаяся, что хронический алкоголик обозвал ее жидовкой и пообещал устроить газовую камеру в отдельно взятой квартире. А ведь этот гад еще и ребенка «воспитывает», притом чужого.

Как бывает со всеми, пробужденными от сна и уличенными в бездействии, органы опеки кинулись с места в карьер, а точнее — в двери «плохой квартиры», не имеющей входного звонка. Бастион этот пал с третьего раза — и отнюдь не в силу привязанности отчима к пасынку. В предыдущие два раза отчим не потрудился поинтересоваться, кто там, ибо думал, что это, как обычно, скребутся местные наркоманы, вытаскивавшие вату из дыр в обшивке двери. Ваты ему было не жалко, он так и сказал им: берите, сколько надо, только тихо. На третий раз органы опеки, опасаясь административного взыскания за нерасторопность, поскреблись громче наркоманов и были услышаны. Очень скоро мальчика увезли в детский дом, где он не забыл, а напротив, взлелеял нацистские идеи отчима как единственное, что осталось ему от родного дома.

Ни отчим, ни мать не пришли к нему ни разу, старые друзья забыли, новые не появились. Но человек не может быть совсем один, и завелась у него тетрадь, которой доверялись сокровенные мысли в детской вере в свою избранность. Та самая найденная воспитателями тетрадь с планом теракта, лежавшая сейчас на столе у Христофорова.

Стреляет превратившийся в старичка мальчик Флёра в портрет Гитлера, но не может выстрелить в зерно зародившегося зла — Гитлера-ребенка. Прикрыв глаза, мысленно стреляет Христофоров в отчима своего пациента, перезаряжает винтовку и стреляет еще и еще — в отцов, бросивших своих сыновей, забывших об их существовании. В своего отца, которого так и не простил. Не потому что держал на него зло, а потому что за последние годы, что они прожили вместе, отец так и не стал сыну родным — тем, кого можно было бы простить.

— О, какой бабенец! — сказал кто-то в зале и захихикал.

Отделение для мальчиков пришло в полном сборе, его представители уже минут десять нетерпеливо ерзали на деревянных стульях в актовом зале. Когда в дверном проеме показалась первая обитательница женского отделения, все замерли. Вслед за девочками в зал вплыла Маргарита. Пересчитав подопечных, как наседка цыплят, она взяла стул, поставила его возле дверей и села с тронной грацией.