Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

— Мы демократическая страна, а твой Омен — все-таки исключение, — Славыч мягко поигрывал пальцами по столу. — Конечно, он социопат, но раз сейчас все сведено в группу расстройств поведения — вот.

Христофоров пробежал глазами бумагу, боясь споткнуться на неверной формулировке, способной поставить под сомнение самую возможность порчи Ванечкиной судьбы. Все было в порядке: и гербовые печати, и не допускающее возражений на местах ведомство в заглавии, и стойкое расстройство поведения вместо официально не существующей социопатии.

— Неприятный пацан, вылупился на меня, как лягушонок, — Славыч покачал головой. — Да, генетика — великая вещь. Гены пальцем не сотрешь. Я бы на твоем месте быстрее от этого сокола избавился. Особенно после того, что ты мне про собачий восторг рассказал.

— Кайф, — поправил Христофоров.

— Вот именно. Как бы он своим кайфом тебе кайф не испортил. Кайф без проблем доработать до пенсии.

— Кофе будешь?

Две недели назад в кабинете появилась кофеварка, которой Христофоров немного стеснялся как чуждой для бюджетной больницы вещи. Управляться с ней он еще не научился и вздохнул с облегчением, когда Славыч вынырнул из задумчивости и ответил:

— Кофе вредно. Зеленого чая нет? Хорошо, я все равно еще к Маргарите загляну, раз уж у вас оказался. У нее попью. Сто лет не видел. Позвонил накануне…

Славыч встал, все так же поигрывая пальцами, что теперь, при высказанном намерении сходить к Маргарите, выглядело, пожалуй, фривольно. «До сих пор общаетесь?» — хотел спросить Христофоров, но промолчал. Какое ему дело до богатой фигурой — лучше бы знаниями — докторицы и ее отношений с бывшим мужем.

Славыч махнул на прощание портфелем, лупоглазая собачка на календаре ожила — всякий раз, как открывали и закрывали дверь, ее приплюснутая к стеклу мордочка словно собиралась высунуться из положенной плоскости.

Христофоров даже прозвал ее Жулькой и иногда, задумчиво замирая в кресле, искал в глянцевых Жулькиных глазах ответы на мучившие его вопросы. Вернее, на один вопрос: есть ли смысл в жизни. В его жизни.

Жулька — судя по отсутствию глубины мысли в глазах это была несомненно «она» — всякий раз оказывалась плохой советчицей. Христофоров находил множество вариантов ответов, перебирал их и отбрасывал, как шелуху, не находя того единственного, верность которого нельзя понять, можно только почувствовать.

Вот и сейчас, как только за Славычем закрылась дверь, Христофоров замер и уставился в бездумные глаза собачки. В голове навязчиво крутилась единственная мысль: как найти повод спуститься с третьего этажа на второй прямо сейчас.

— На макраме девочку возьмете? Да, с ее врачом согласовано. Мы считаем, полезно будет, — соврал он по телефону воспитателю, отвечавшему за трудотерапию.

«На-пле-вать», — повторял он про себя, спускаясь по лестнице и нарочно замедляя шаг, чтобы доказать самому себе, что не торопится. Прошло пятнадцать минут, чаепитие, должно быть, еще в разгаре. Неудобно, со Славычем уже попрощался… На-пле-вать — у него рабочая необходимость, безотлагательная. Шутка ли — макраме!

В коридоре женского отделения он ускорил шаг и, занеся руку, чтобы постучать в дверь кабинета Маргариты, замер. Пока коридор пустовал, со стуком можно было не спешить. Не подслушивать, а именно не спешить. В тихий час девочки должны быть в палатах, а медсестры пить чай в сестринской.

— Вы снова со мной разговаривать пришли?

«Черт побери!»

Элата помахала зажатым в руке мобильником.

— Выдали не по расписанию, потому что хорошо себя веду и не собираюсь минировать вокзалы, аэропорты, школы.

— Очень смешно, особенно если учесть, что желающие тут всегда найдутся. Я пришел насчет макраме твоего предупредить. Решительно занесенной для стука руке Христофорова не осталось ничего, как обрушиться на закрытую дверь тремя деликатными ударами.

Элата за его спиной переминалась с ноги на ногу, и Христофоров понял, что его затея разузнать что-либо о тет-а-тете, прежде чем его нарушить, провалилась.

— Подождите! — крикнула Маргарита.

Христофоров приоткрыл дверь. Чашек на столе не наблюдалось.

— Прошу прощения, на минуточку, — бодро сказал он.

Маргарита всем телом, как игрушка с заводным механизмом, ринулась вперед:

— Это что такое! Быстро марш к себе! Нечего тут болтаться.

Христофоров вытаращил глаза и попятился, толкнув стоявшую за ним девчонку. Видать, сильно толкнул, испугал, потому что та дернулась всем телом — он отчетливо ощутил это плечом — и побежала прочь.

Славыч уже стоял возле дверей, в одной руке держа портфель, в другой — шапку из меха нерпы, и весь его вид мог бы послужить наглядной иллюстрацией к выражению «втянул голову в плечи». Он посмотрел таким затравленным взглядом, что Христофоров тут же встал на сторону этого незнакомого анти-Славыча, видимо, жестоко пострадавшего от чертовского бабьего начала.

«Солоха, чистая Солоха».

Словно услышав его мысли, Маргарита мгновенно сменила гнев на милость и улыбнулась обоим.

— Не понимают дети, пока не прикрикнешь. Старшие девочки совсем режим не соблюдают, а младшие на них смотрят — и туда же.

Уже не заводная игрушка, а прежняя Маргарита двинулась на них, лицом выражая радушие, а телом указывая на дверь. Славыч не сопротивлялся и первым исчез, наспех пожав руку Христофорову и надвинув козырек серой нерпы на глаза, словно она могла превратить его в человека-невидимку.

— Что-то не пойму я вашего отношения к девочке, — пробормотал Христофоров. — Я, собсно, затем только, чтобы поставить в известность насчет макраме. Если вы против…

— Пускай ходит, — бегло согласилась Маргарита. Так, что он понял: макраме — последнее, что ее сейчас интересует. — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… ну вы знаете. Пусть освоит перед выпиской.

Христофоров топтался на пороге, сам себе мучительно напоминая Винни-Пуха в гостях у Кролика, с той лишь разницей, что не знал точно, зачем пришел, и выход из гостей был ничем не затруднен, но он все стоял и откашливался, засунув руки в карманы халата, который давно следовало бы постирать.

— Чай будете? С утра собираюсь выпить, — Маргарита добрела на глазах.

Христофоров мотнул головой, степенно вышел, прикрыл дверь и ринулся к себе, перешагивая через две ступени. Уже в своем отделении, громыхая ключом в двери, понял, что во рту пересохло и ему очень, прямо нестерпимо хочется выпить. Не чая, конечно.

Истории болезни высились неровной стопкой на краю стола. Природа их сродни песочным часам: сколько ни перекладывай, через несколько дней все повторится сначала, и так до бесконечности. Часть истории болезни — дневник — полагается вести раз в три дня до самой выписки, а при поступлении с экстренными показаниями по скорой — первые три дня ежедневно. По молодости, когда нагрузка в отделении была меньше, потому что врачей работало больше, они с напарником даже пытались писать дневники пациентов в стихах: сдал дежурство — принял дежурство — продолжил скорбную песнь. Десять лет назад напарник умер, и продолжать поэтическую эстафету стало некому.