Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

Христофоров тягал одну карточку за другой, как пирожки с противня, и, стараясь думать только о том, что пишет, яростно множил свои же каракули: «Обслуживается частично медперсоналом. В режиме отделения удерживается под наблюдением. По записям дежурного: нуждается в сдерживании, часто кричит, пытается выбежать из палаты, хватает персонал за одежду. Учитывая сохраняющиеся поведенческие нарушения, доза галоперидола увеличена. Аппетит, сон, физиологические отправления без особенностей. Соматическое состояние спокойное».

«Состояние спо-кой-но-е», — повторил он сам себе. В дверь постучали. Христофоров посмотрел в выпученные глаза собачки и понял: что-то стряслось. Интуицию он не считал своей сильной стороной, но иногда предугадывал мелкие события за минуту-другую до их свершения. С крупными не срабатывало ни разу, да и были ли они в его жизни?

Анна Аркадьевна втолкнула в кабинет Фашиста, Существо и Омена.

— «Собачий кайф», — сказала она и добавила: — Среди бела дня. Совсем совесть потеряли.

«Строго говоря, это лучше, чем ночью», — подумал Христофоров, а вслух обратился к Омену, наперед досадуя о напрасной потере времени:

— Опять?

— Опять, — ответила вместо него Анна Аркадьевна. — А отвечать за них, обалдуев, если на тот свет отправятся, кто будет? Я?

Омен улыбнулся. Конечно, ему был известен ответ.

Христофоров почувствовал, как «состояние спо-кой-но-е» перекувырнулось через голову и приземлилось на пятую точку.

— Я тебя просил? Предупреждал? Уговаривал? Объяснял? Хочешь, в «сухой конверт» закатаю? Чтобы вреда от тебя другим детям не было?

— Как это? — проявил интерес Омен.

— В простыню завяжу — и не пошевелишься, — отрезал Христофоров, прекрасно зная, что не сможет этого сделать, даже если очень захочет: «сухой конверт» — наследие карательной психиатрии, в детских лечебницах не применялся даже в советское время. С его помощью усмиряли буйных больных, а Омен, напротив, был слишком тихим. Его оставалось только выписать и отправить домой вместе с эпикризом и справкой Славыча.

Сегодня же позвонит опекунше и сообщит, чтобы в конце декабря приезжала за мальчиком. Даже социопат имеет право встретить Новый год в кругу семьи.

Велел Анне Аркадьевне отвести Омена и Существо в палату.

— Садись, — кивнул на стул Фашисту, угрюмо рассматривавшему узор трещин на линолеуме. Дернул верхний ящик стола, шлепнул о стол растрепанным самоучителем немецкого: — Вот, Денис, держи.

— Я думал, не отдадите.

— Да на что он мне…

Христофоров взял еще одну историю из неокученной стопки: «По большей части бездеятелен. Время проводит в основном в кровати или бесцельно бродит по палате. Настроение меняется. Ярко выраженных эпизодов возбуждения не отмечалось. Состояние стабильное. Разрешен домашний отпуск. Лекарства выданы. С питания снят».

Писал на автомате, а сам думал, как наказать Фашиста. Лучше всего было бы лишить отпуска. Запрет на побывку домой в выходные на домашних детей действует почти безотказно, но детдомовские к нему нечувствительны.

Еще лучше — выпороть. Но это прямая дорога на страницы желтой прессы. Представил заголовки и раздраженно придвинул последнюю карточку, в которой значилось, что пациент исправно посещает занятия по макраме.

«Эврика!»

— С завтрашнего дня будешь ходить на макраме. И не пропускать. Перед Новым годом сдашь мне салфетку, собственноручно сплетенную. Лучше в форме снежинки, я ей стол праздничный украшу. Все понял?

Фашист кивнул и отодвинул самоучитель:

— Мне он не нужен.

— Мне тоже, — Христофоров щелчком по корешку вернул книжицу подростку. — Язык не виноват. Иди.

Следующая карточка. Этому на макраме не скоро:

«В течение дня ходит по палате, периодически кричит, успокаивается, когда дают еду. В режиме отделения удерживается на замечаниях. По записям воспитателя: контакту недоступен, криклив, подвижен, неусидчив, навязчив, может забрать у детей передачу, резко хватать за руки персонал».

Снова постучали, но так и не вошли. Христофоров встал из-за стола и распахнул дверь. За нею оказался Существо, взглянувший на Христофорова робко и жалобно.

— А мне на макраме можно ходить? — спросил он тихо.

— Сделайте одолжение, Павел Владимирович, — милостиво согласился Христофоров. — Но учтите, что часами вязать узелки из ниток ради мещанских поделок способны только люди. После макраме вам останется только пойти в жилконтору и получить паспорт.

Третье платье из материнской передачки Элата решила подарить дурочке с кровати у двери. На дне пакета лежало еще что-то пестрое.

Как обычно, мать купила наряды не для нее, а для какой-то умозрительной Барби, какою, вероятно, мечтала видеть свою дочь. Она и сама была Барби: стройная, кудрявая, сумевшая выстроить легкую, гибкую, гуттаперчевую жизнь.

Была, однако, и другая жизнь, которую сама Элата помнила как во сне, хоть уже училась тогда в первом классе. Девятиэтажный дом с квартирами по обе стороны длинных, темных коридоров, в котором, как в улье, жило множество семей, словно для издевки названный «малосемейкой». Им с мамой хватало одной комнаты и тесной кухни, по крайней мере тогда, когда у мамы не было гостей. У Элаты был даже свой уголок — чулан слева от входа, в котором помещался узкий шкаф с откидной дверцей: закрыл ее — играешь, откинул — делаешь уроки за столом. Когда приходили гости, она всегда закрывала дверь к себе в чулан, а когда мама была одна — никогда. С закрытой дверью в чулане очень скоро становилось трудно дышать, как в застрявшем между этажей лифте: вроде и есть воздух, но кажется, что с каждой минутой его все меньше.

Всем был хорош чулан, только вот заснуть, сидя в нем, не удавалось. Она и не пыталась: все равно гости шумели, смеялись, а уходя и надевая обувь в тесном коридоре, все время елозили по закрытой двери непослушными ватными телами. Все ее игрушки хранились в чулане, так что, возможно, и не догадывались, что там сидит добровольно заточенная девочка, только изредка кто-то удивлялся, когда замечал в один прыжок метнувшуюся тень — ровно на таком расстоянии напротив от чулана находился совмещенный санузел. Впрочем, о гостях мать предупреждала, и, если перед их приходом не чаевничать, выбегать приходилось не часто.

Ее многочасовое затворничество в чулане казалось нормальным. Когда к родителям наведываются взрослые гости и занимаются взрослыми делами, ребенок отправляется в детскую комнату. Она тоже уходила в свою комнату — кто же виноват, что ею был чулан…

Мать работала в смену, и время от времени вся квартира оказывалась в распоряжении Элаты до самой темноты. После школы она приглашала соседских девочек, вместе они примеряли мамины наряды, экспериментировали с найденной косметикой, смотрели журналы. В одном из них однажды нашли стопку, видимо, забытых фотографий, на которых обнаружили конструктор из голых мужчин и женщин, соединенных в замысловатых позах. Внимательно изучив картинки, они пришли к выводу, что любовь между мужчинами и женщинами похожа на гимнастику, прочитали друг дружке скабрезные стихи, которые в их «малосемейке» каждый знал с детского сада в ассортименте, и засунули фотографии обратно. Видимо, кто-то из девочек проболтался об этом эпизоде родителям, из чего те сделали какие-то свои выводы — потом к Элате приходили уже не все подружки.