Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

Как всегда, на помощь пришла работа. И мысли не было оставить ее — наоборот, больница стала первым домом, он растворялся в детях, и они, не замечая фирменной грубости и подначек своего доктора, все увереннее считали его своим.

Он допил чай, вспомнил о звонившем мобильнике и вытащил его из кармана пальто. Пропущенный от Славыча. Заключение с гербовой печатью для Омена и откровения Маргариты, конечно, обязывали Христофорова хотя бы перезвонить. Но не настолько, чтобы делать это сегодня. Он сунул телефон обратно в карман и вернулся к компьютеру.

— Хочешь с нами? — Фашист подошел к кровати укрывшегося с головой Суицидничка и тронул его за плечо. — Потом такое опишешь, что никому не снилось.

— Он только мамочке послания писать может, — лениво сообщил Омен.

— Откуда ты знаешь? — Суицидничек скинул одеяло и сел на кровати.

— Тумбочка не закрывается. Я взял и прочитал.

Суицидничек пошарил в тумбочке.

— Отдай!

— Сыграешь с нами в «собачий кайф» — отдам. Или завтра вслух читать будем.

— Сыграй, — выступил Существо. — Я тоже боялся, а потом понравилось.

— А если воспитатель зайдет?

— Травиться не боялся, а воспиталки боишься. Спит она давно.

— Сначала отдай!

— На! — Омен вытащил из-под матраса тетрадь. — Правила объяснять или слышал?

— Слышал… Дай честное слово, что не возьмешь больше.

— Честное слово, — легко согласился Омен. — Объявляю соревнование, кто больше кайфов словит.

— А как счет вести? — спросил Существо. — Записывать нельзя, найдут.

— Зарубки на косяке ставить, — предложил Фашист. — Как Робинзон Крузо.

— Есть чем? — заинтересовался Омен.

— Будем фантиками от конфет считать, — постановил Омен. — Со всех передач конфеты оставляйте себе, а фантики мне сдавайте. Один кайф — один фантик. Я судьей буду.

— Может, тебе конфеты сразу отдавать? — спросил Существо. — И ты нам тоже обратно. Конфетами.

— Мне передач не приносят, — справедливо заметил Омен. — Решат, что я у вас отнимаю. Вы сами ешьте, а судье платите жвачками, их я больше люблю.

— Конфеты «Маска», — сообщил Существо. — Пятнадцать штук осталось. Кто хочет?

— Зарплата для судьи, — напомнил Омен.

— В долг можно?

— На первый раз — да. Кто впереди окажется, тот письмо рыжей пишет.

— Что же мы напишем? — спросил Существо.

— Книжку у Шныря отымем. Оттудова и перепишем, про любовь, — решил Омен.

«Узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь — она и есть только то, что кажется», — сообщала о сокровенном певица из радиоприемника.

Христофоров еще раз оглядел в щелку комнату трудотерапии: сидят, голуби. Омен, Фашист и Существо, искоса взглядывая на то, как проворно вяжет макраме Суицидничек, похоже, имели все шансы через пару занятий освоить древнюю технику узелкового плетения.

Элата тоже плела, от усердия даже язык высунула. Поначалу макраме числилось трудотерапией для девочек, но с появлением подаренного спонсорами швейного класса незаметно стало занятием и для парней. От скуки к моменту выписки из больницы некоторые владели им в совершенстве.

В отделении по коридору фланировал Шнырь, смотрел под ноги, бубнил под нос. Христофоров потрепал его по плечу.

Месяц уже прошел, он мог бы ему объяснить, что все выписки задерживались из-за карантина, но Шнырь не интересовался числами. Его мать уже несколько раз не пришла на родительский день — видать, наладилась личная жизнь, а значит, в больничке ему пока лучше. Тут и макраме, и рисование, и поэзия Пушкина. Детская больница — рай по сравнению со взрослым психоневрологическим интернатом, где Шнырьков неминуемо окажется — раньше или позже. Нельзя отнимать у ребенка детство.

В игровой складывали пазлы под присмотром Анны Аркадьевны.

— Хорошо, что вы всю «четверку» на макраме определили, — сказала она. — Я бы их еще работой на весь день загрузила. Пусть полы и горшки моют.

— Согласен, физическая активность гаврикам не повредит. Но где ее взять? Отпустить их на улицу я могу только в сопровождении родителей или опекунов — у кого они есть, да и то не всех. Физкультура по расписанию.

«А любовь — она и есть только то, что кажется», — напевал он себе под нос слова прицепившейся песенки, пока шел в кабинет и потом, когда тасовал по стопкам карточки пациентов и когда заполнял их убористым почерком: «В режиме отделения удерживается без нарушений…»

Фашист обещал ему по возвращении в детский дом извиниться перед классом и воспитателями. Искренность его слов Христофоров ставил под сомнение, но делал вид, что верил. Суицидничек уже несколько раз уходил в домашний отпуск на выходные. Существо на консультации у психолога обнаружил при тестировании интеллекта по шкале Векслера «ножницы», показавшие крепкий фундамент и хилую крышу, что гораздо лучше хилого фундамента, который ни одну крышу не выдержит.

Спустился в женское отделение. Маргариты не было — вот и сбился их общий график дежурств. Просить другого врача освободить кабинет для разговора с Элатой не решился. Заглянул в ее палату.

Уставились на него, заулыбались, чучундры. Элата открыла тумбочку.

— Я вам подарок на макраме сплела.

— Что это? — опешил Христофоров.

Плетенка из белых ниток: два кругляша, глаза-пуговицы. Похоже на сову, если бы не усы-антенны.

— Кот, только без хвоста. Это на стену повесить надо, поэтому хвост не нужен, только мешать будет.

Девицы прыснули со смеху.

От замешательства спас мобильник, запиликавший в кармане халата. Вызывал незнакомый номер, голос тоже был чужой.

— Что?.. — округлил глаза Христофоров и просипел: — Когда?.. Буду.

У траурного зала выстроилась очередь. Накануне Христофоров предупредил в больнице, что не придет, поэтому решил не торопиться. Поискал глазами знакомых в толпе, но разве по затылкам узнаешь тех, кого не видел тридцать лет. Тот вчерашний незнакомый голос оказался голосом приятеля студенческой поры.

Выходившие из зала кучковались возле автобусов. Сдержанно шептались. По обрывкам разговоров стало понятно, что известно как, но неизвестно почему.

Переминаясь с ноги на ногу у входа в зал, он испытывал неловкость, в которой стыдно было признаться самому себе. Неловкость от необходимости изображать скорбь на похоронах знакомого чужого человека.

Славыч был тщательно припудрен и неприятно одутловат, словно оплывшая восковая кукла. Сквозь плотный слой пудры проступали черные тени в углах глаз. Христофорова толкнули в спину. Он перекрестился и увенчал белыми гвоздиками пестрый цветочный развал возле гроба. Почтительно склонил голову перед стоявшей рядом с гробом Маргаритой и вышел.

Домой ехал на метро, радуясь возможности прикрыть глаза, отгородиться от внешнего и думать.