Юргис Кунчинас - Туула

Туула! Рассказать тебе, как я попал в ту страну пирамидальных тополей? Запросто. Мне ведь было все равно, куда отправляться. В Минск я прибыл еще в приподнятом настроении, надеялся позабыть всё: тебя, мутное небо над пьяной улицей Расу, всю ту грязь; я даже надеялся, что костоеда, прогрызшая мне нервы и нутро, со временем отступит, и я, может быть, даже уцеплюсь за какой-нибудь жизненный выступ или проскользну в нужную щелку... Ни черта! Ничего я не забыл, ничегошеньки. Видно, и сам не слишком-то старался, ведь видел, даже на почтительном расстоянии, что это - наивная иллюзия. Утешаться, витать в облаках, строить головокружительные планы можно разве что находясь за колючим забором, но лишь только выйдешь оттуда, и они лопаются - тихо, с еле слышным шипением, не причиняя боли, словно проколотый резиновый мяч, из которого выходит воздух. А сейчас я расскажу тебе все как на духу, хотя тебя это и не колышет, Туула. Все-таки послушай. Ох, уж эта радиоточка с ее манерой вечно указывать и приказывать, эти трещотки, висящие в профилактории на стене любой самой задрипанной каморки (вплоть до сортира!). Такой-то и такой-то, марш туда-то и туда-то! К командиру отряда! В оперотдел! В медсанчасть! Порой все-таки транслировалась и чересчур бодряческая программа вильнюсского радио. Вернувшись из медицинской «тошниловки» и скрючившись на своем втором этаже на матрасе, я был вынужден прослушивать какую-нибудь передачу для октябрят. Самому эту точку не вырубить - радио выключали только перед сном, причем сразу все точки, предварительно огласив наказания и наряды на предстоящие работы. Новость настигла меня в прожарочной, куда я принес свой матрас и спецовку. Журнал педикуляции, или - к твоему сведению! - завшивленности здесь заполняли с особой тщательностью и регулярностью: персоналу вовсе не улыбалась перспектива приобрести эту заразу. Серая живность здесь расплодилась далеко не в угрожающих размерах, это верно, и все же она не была в диковинку. Я бы мог и не носить на прожарку матрас, но подвернулся удобный случай: съехал куда-то мой сосед по нарам, этот заморыш провел тут целый год, но так и не удосужился поинтересоваться, где у нас душ. Так вот, я ждал, когда с крюка снимут мою одежду и выбросят горячий продезинфицированный матрас, как вдруг услышал по радиоточке сообщение, что в Вильнюс в связи с предстоящей выставкой из братской Белоруссии прибыла большая коллекция художественных работ, среди которых наряду с такими-то и такими-то можно увидеть гобелены Марины Печул и... На этом трансляция прервалась, радиоящик захрипел, затрещал и раздался прокуренный басок врачихи из «тошниловки», она перечислила пациентов, которые обязаны немедленно... Для меня этот ад был уже позади, я уже отсчитывал последние дни пребывания на этом корабле пропойц. Об одном подумалось: тявкни этот басок минутой раньше - и не видать мне ни Феодосии, ни тонущего в кровавой духоте Днепропетровска. Ведь когда я услышал про гобелены Марины Печул, меня аж пот прошиб: это же та самая Марина! Все совпадает: белорусская выставка, гобелены и Марина! Мы с ней когда-то, давным-давно, когда я служил в военно-воздушных силах, переписывались. Мне попались на глаза ее стихи в газете «Литература и мастацтво», там была ее фотография, несколько строк об авторе и небольшая подборка стихов. Помнится, я написал тогда в отдел кадров текстильного комбината, где после института работала художником Марина, а со временем она неожиданно даже приехала ко мне в часть. Полдня мы с ней гуляли по гарнизонным соснячкам, а больше ничего и не было, боже упаси. Тем более что ко мне уже заявилась Лавиния. Она ждала в деревенской избушке, когда, запыхавшись, примчался Пит Гуськов: к тебе приехали! А Лавинии я сказал, что меня срочно вызывают на метеостанцию. В памяти вмиг воскресло прошлое: военный аэродром в Мачулищах, маленькая, бледная Марина Печул, взмывающие в небо со страшным грохотом бомбардировщики, наша метеостанция у самой взлетно-посадочной полосы и слабая ручка Марины, махавшей мне из окна электрички... Мы еще долго переписывались после этого ее приезда, «расширяли кругозор друг друга», а потом все как-то внезапно оборвалось — я демобилизовался. Почти пятнадцать лет я ничего не слышал о Марине Печул - и на тебе: эти слабые ручки выткали такие гобелены, что их решено было даже привезти в Вильнюс, объявили об этом по радио и благодаря счастливой - но ведь по существу несчастливой! — случайности я услышал новость...

В тот же вечер я написал Марине письмо и только тогда стал ломать голову, по какому адресу его выслать. Наконец решил указать на конверте адрес Союза художников ее республики, ведь должна же она к нему принадлежать, раз такая знаменитая. К моему неописуемому изумлению, через несколько дней пришел ответ! Да какой! Восторженный, сплошь восклицательные знаки, междометия, пикантные двусмысленности! Марина живет одна, воспитывает восьмилетнего Максима, преподает, занимается творчеством, пишет... безумно хочет увидеть мое милое лицо, которое она, оказывается, ни на миг не забывала. Вот это новость! Теперь уже я написал ей все — не все, разумеется, но все-таки признался, где нахожусь и что делаю. И на этот раз ответ из Минска пришел без задержки. В нем было столько искреннего сочувствия, понимания, сожаления... как мне этого всего недоставало!

Переписка наша была такой интенсивной, что, возвращаясь из цеха, я уже знал: на постели снова обнаружу толстый конверт от Марины. Его приносил услужливый Юозукас, который работал «подметалой», иначе говоря, уборщиком, и целый день ошивался в корпусе. Из многочисленных Марининых писем напрашивался вывод, что она, как и я, очень одинока, что я подхожу ей даже в статусе заключенного такого учреждения, хотя, разумеется, она надеется, что... Едва ли не в каждом письме Марина рассказывала о каком-нибудь страшном случае, произошедшем в ее окружении: сгорел в постели, превратившись в головешку, ее пьяный сосед, а другой сосед выколол штопором глаз своей супруге, два парня надрались в стельку и утонули, но где - в луже! Обо всем этом Марина писала образным, нескучным языком, да только я уже наслушался подобных историй по обе стороны тюремной ограды — выше крыши! Вот хотя бы позавчера... не выдержав угроз, в сортире удавился совсем молодой еще парнишка из Купишкиса... вместе работали. А другого, беглеца, нашли на берегу Каунасского моря - ноги на берегу, голова в воде...

Разузнав про то, что мое «лечение» подходит к концу, что я вот-вот выйду на волю, Марина без обиняков написала: как все сложится, будет видно, только сразу же, как выйдешь, приезжай ко мне в Минск! А оттуда все трое, ну да, вместе с Максиком, отправимся в Абрикосовку, это неподалеку от Феодосии, бывшей Кафы, где ее близкие родственники, они сбежали в Крым сразу после войны и сейчас неплохо там разжились. Судя по всему, Марина была интеллигентным человеком: Литву воспринимала как «культурный Запад», где все люди — трезвенники с доброжелательными улыбками на лицах — ходят по тротуарам, пьют кофе и не харкают на траву. Поэтому, словно оправдываясь, Марина писала мне, что ее тетя с мужем заняли обжитые татарами земли, поскольку их хаты фашисты спалили дотла. Она даже провела параллель с Хатынью, потому что о Катыни, похоже, и представления не имела. После экскурса в историческое прошлое она робко напомнила мне, куда заводит человека пьянство, чем все это кончается, а для убедительности в поистине трагических красках описала свою последнюю поездку в родную деревню близ Волковыска. Отец с матерью беспробудно пьют, картошка гниет, капусту сожрали гусеницы, а родители с самого утра в дымину пьянёхоньки... глаза пеленой застланы, отец ее не сразу и узнал... А сводный брат, по правде говоря, уже вернулся из такого же, как мой, профилактория, но толку-то - работу пропил, сейчас снова пьет как лошадь... Уходит якобы на рыбалку, а сам знай за воротник закладывает. Марина не писала открытым текстом — не пей! - а вела тему издалека: вот видишь!