Николай Коняев - Пригород

Беззащитен и хрупок мир.

Марусин слушал беспорядочный монолог Пузочеса, и ему становилось страшно. Как тогда, в редакции, время снова двигалось рывками. Дрожащим неверным светом освещало оно людей, путало смысл их поступков. Болезненно истончалась справедливость и таяла совсем, превращаясь в призрак.

Марусин не сомневался в правдивости Пузочесовского рассказа. Он сам видел, как приносила Кандакова в редакцию текст выступления, и не сомневался, что ею он и был написан. Не удивляло его и поведение Леночки. Слишком много хищной легкости было в этой девушке, чтобы задуматься, правильно ли она поступает.

Нет, не это тревожило и пугало его. Словно бы на глазах переворачивалась ситуация, и суть незаметно и плавно перетекала в свою противоположность.

Задумавшись, Марусин выпил подряд три рюмки коньяку и запьянел. Но и опьянение не приглушило тревоги. Только еще сильнее смешалось окружающее пространство. Вот возник откуда-то швейцар с орденом на золотом лацкане ливреи. Он сидел уже за столиком и, пугливо оглядываясь по сторонам, спрашивал, что такое устройство.

Пытаясь вырваться из обрушившегося на него хаоса, Марусин ответил, что не знает ничего об устройстве, но все устроено очень плохо.

— Что — всё? — поинтересовался Пузочес, наливая в фужер — горочкой — коньяк для швейцара.

— Всё… — сказал Марусин. — Вся страна превратилась в пригород.

Зажмурившись, швейцар выпил коньяк.

— А время? — горестно спросил он. — Почему никто не знает, что такое время?

Он встал и, безнадежно махнув рукой, куда-то исчез, а вместо него…

Марусин удивленно захлопал глазами. В ресторан толпою входили солдаты в зеленых Преображенских мундирах, а впереди, высокий и патлатый, с торчащими по сторонам усами, шагал Петр I.

Лица преображенцев раскраснелись. Предвкушая выпивку и закуску, многие потирали руки. Зал сразу наполнился шумом и голосами.

Небрежно отодвинув ногой стул, Петр I опустился рядом с Марусиным.

— Что, братуха? — неожиданно спросил он у Пузочеса. — Жениховские деньги догуливаешь?

— Гуляю… — дерзко и беспечно ответил Пузочес и, чтобы скрыть смущение, крикнул официантке: — Верочка! Три бутылки коньяка для Петра Алексеевича!

— Угощаешь, что ли? — поинтересовался Петр I, и только тут Марусин узнал в нем Ваську-каторжника. Сходство было поразительное! Так вот почему он столько времени ломал себе голову, пытаясь вспомнить, кого же напоминает Васька.

— А чего! — Пузочес деланно засмеялся. — Денег, что ли, мало? Тем более, что на свадьбе фотографом был. Получил, так сказать, авансец. Теперь и выпить можно… Ведь верно я говорю, а? — и он подмигнул Марусину.

Засмеялся и Васька.

— Дурак! — сказал он. — А все равно люблю!

Схватив Пузочеса за волосы, привлек к себе и сочно поцеловал в губы. Марусин даже тряхнул головой. Нет же! Не Васька-каторжник сидел рядом с ним за столом, а Петр, самый настоящий Петр I.

Официантка принесла бутылки, и Васька зубами содрал пробку, а Пузочес отвернулся и украдкой вытер губы уголком скатерти.

— Люблю… — проговорил Васька, разливая коньяк по рюмкам и не оборачиваясь в сторону Пузочеса. — Но говно, конечно, ты, братец, редкое. — И он придавил тяжелым взглядом попытавшегося хмыкнуть брата. — Да! Говно! А из говна нельзя человека сделать. Нет! Тут уже все. Если нет в человеке струны — значит, дерьмо этот человек. А я могу… Я.. — он резко повернулся к Марусину и схватил его за плечо. — Хочешь, я из тебя человека сделаю?

Страшно стало Марусину. Лицо с торчащими по сторонам усами, с выкаченными, потемневшими от гнева глазами, было лицом Петра.

— Понравился ты мне! — сказал Петр. — Сам не знаю почему, а понравился. Глаза у тебя хорошие, парень. Видел много? Это хорошо. Но все это херня. Ты тоже, парень, говно, потому что людей жалеешь. А ты презирай их. Ты им в морду плюй, и они тебя любить будут.

Марусин сжал ладонью лицо, пытаясь заслониться от страшного видения, нависшего над ним.

— Не веришь?! — прогремел голос Петра. — А я сейчас продемонстрирую тебе это.

— Я верю… — отнимая от лица руку, устало сказал Марусин. Хмель вроде бы прошел, и снова все стало обычным. — Я даже наверняка это знаю, но что толку, если все равно не можешь не жалеть.

— А-а… — Васька плюхнулся назад на стул. — Ну тогда, парень, да… Тогда фиговое дело. Тут уж не плюнешь никому в лицо. Тебе плевать будут, елки зеленые.

Он подпер кулаком голову и сердито засопел.

— Но ты не теряйся! — сказал он. — Запомни, что главное, чтобы человек не дешевка был. В лагере к нам в барак хлопца определили. И щупленький был, а раз с Чифирем сцепился, ну и заелись они…

— Ты уже рассказывал про этого парня… — сказал Марусин.

— А ты слушай… — Васька обиделся, что его перебили. — Знаешь, там какие леса? Тыщу километров — Магадан, полторы тыщи — Порт Ванин… Куда хочешь беги — все равно в тайге сдохнешь…

— И про это ты рассказывал, — сказал Марусин. — Мы тогда тоже втроем здесь сидели…

И он повернулся к Пузочесу, как бы призывая его в свидетели, но Пузочеса за столиком не было — на его месте сидел какой-то человек, которого Марусин словно бы где-то видел раньше. Этот человек сидел на стуле и болтал в воздухе коротенькими ногами.

— Да… — кивнул Марусину этот человек. — Василий правильно выражает свою мысль. Да. Нужно быть свободным от всего, как утверждает Василий Васильевич Розанов. Без обычаев, без привязанностей. Только ты и тысяча километров до порта Ванина.

— Полторы тыщи… — поправил его Васька.

— Пусть полторы… — легко согласился человек. — Но чтобы больше ни одной души на эти полторы тысячи…

— Я не понимаю… — грустно сказал Марусин. — Мы все живем как-то не всерьез… Мы чем-то больны. Живем в пригороде, и жизнь наша запущенная. Ничего у нас нет: ни поступков, ни судеб… Ничего… Одна рефлексия.

— А тыща километров до порта Ванина? — удивился человек со странно знакомым лицом.

— Полторы… — снова поправил его Васька.

— Тем более. Полторы тыщи… Их куда деть, а? Или это тоже рефлексия?

— Я не понимаю… — сознался Марусин, глядя на человека расширившимися глазами. — Если ты слабый…

Захрипел рядом Петр.

— Ненавижу! — закричал он, и Марусину показалось, что выпучившиеся глаза его выпрыгнут сейчас из орбит. — Ненавижу! Всех ненавижу… Уничтожать надо слабых. Давить, как котят, чтобы не гнили заживо… Чтобы дух не отравляли… Сильными надо быть…

— Что есть сила? — поинтересовался вынырнувший из-под руки Петра швейцар, схватил со стола рюмку и затем, подняв вверх палец, произнес: — Сила есть…

Марусин не помнил, что швейцар говорил дальше. Сознание вдруг оборвалось в нем, и, хотя он продолжал сидеть за столом, слушать и говорить, он наутро уже не знал, где пролегла граница яви и сонного кошмара.