Николай Коняев - Пригород

И она снова отпила глоток из горлышка.

— Вообще-то, люди не так уж и долго живут… — Олег, трезвея, обдумывал, как отобрать у жены бутылку. — Вообще-то, нам бы ехать надо.

— Я не поеду никуда… Я уже пьяная, Олежек. Если хочешь, то садись сам за руль, а я никуда не поеду.

Тяжела и мрачна Москва в октябрьские ночи, когда в снеговой полутьме тонут громады зданий — эти мрачные гранитные глыбы с едва проступающими на их стенах именами людей, давно уже канувших в мрак истории…

Совсем по-другому выглядит Кремль, когда смотришь на него не с холодной набережной, а из углового кафе в гостинице «Россия». Такая открывается оттуда красота, так уроднены в безразлично-величественном небе кресты и флаги, маковки церквей и рубиновые звезды, что кажется, и не существовали они никогда друг без друга…

И совсем иначе видишь этот же Кремль из окна машины, мчащейся по улице Горького, из машины, которую ведет пьяный водитель. Путаются красные огни светофоров и рубиново-огненные звезды, и если закрыт проезд вперед, то жмешь на тормоза, замирая от страха, и выворачивается машина боком к несущемуся на всей скорости такси… И тогда только треск сминаемого металла, только мгновенная боль, и уже безжизненный кусок металла вдруг вспыхивает факелом, словно в память о двух прекратившихся жизнях…

Как раз в то мгновение, когда трещал сминаемый металл обшивки, когда расплющивались черепа и рвались сухожилия, на улице Горького, совсем недалеко от того места, в темной без окон комнате, в гигантской — еще сталинских времен планировка — квартире, проснулся маленький человек в желтеньком комбинезончике, болтая в воздухе ногами, сел на диванчике и улыбался, удивляясь, почему не несет ему мама кашку… Потом улыбка соскользнула с его губ, человек замер, вспомнив вдруг, что он давно уже, кажется, вырос, что он учился, кем-то стал, что-то делал, потом его за что-то послали в холодный, заснеженный лес, и там было страшно и холодно, а потом… Он все вспомнил, и ему стало страшно и больно, потому что эта огромная жизнь уже не вмещалась в него, и он сердито нахмурился, закрыл глаза и, улегшись назад на диванчик, подтянул к подбородку ноги и сжался в комочек, терпеливо принялся выжидать, когда он позабудет все это, когда схлынет дурнота подступившей жизни, когда снова останется один и сядет на диванчике, и будет весело болтать ногами в воздухе, ожидая, когда мать покормит его, и улыбаться, словно он и не жил еще никакой жизни…

1987 г.